Книга Гроздья гнева, страница 66 – Джон Эрнст Стейнбек

Роза Сарона растерянно посмотрела на старуху.

— Совсем расхворалась, — сказала она.

Мать подняла на нее глаза. Взгляд у матери был терпеливый, но лоб ее бороздили морщины. Она помахивала картонкой, отгоняя мух.

— Когда человек молод, Роза, все, что ни случится, для него как-то особняком стоит, отдельно от всего остального. Я это знаю, Роза, я помню. — Ее губы любовно произносили имя дочери. — Придет тебе время рожать, и ты будешь думать, что весь мир где-то далеко, а ты одна. Тебе будет больно, Роза, и эта боль будет только твоя; и вот эта палатка, Роза, она тоже стоит особняком от всего мира. — Мать резко махнула картонкой, и большая синяя муха описала два круга под брезентом и с громким жужжаньем вылетела на слепящий солнечный свет. Мать продолжала: — Наступает такое время у женщины в пожилые годы, когда смерть одного человека она свяжет с другими смертями и рождение ребенка свяжет с рождением других ребят. А рождение и смерть — это как половинки одной вещи. И тогда тебе уж не кажется, что твои беды и радости стоят особняком. Тогда не так уж больно терпеть боль, Роза, потому что болит не только у тебя, а и у других… Хочется рассказать тебе об этом как следует, а не умею. — И голос у нее был такой мягкий, и в нем было столько любви, что на глаза у Розы Сарона навернулись слепящие слезы. — Возьми помахай, — сказала мать и протянула дочери картонку. — Ей от этого легче… Да… хочется все тебе объяснить, а не умею.

Бабка сдвинула брови над закрытыми глазами и пронзительно закричала:

— Уилл! Опять весь измазался! И когда я его чистым увижу? — Ее рука со скрюченными пальцами дернулась кверху и почесала щеку. Рыжий муравей перебежал с занавески на дряблую, морщинистую шею. Мать быстро протянула руку, сняла его, раздавила и вытерла пальцы о платье.

Не переставая помахивать картонкой, Роза Сарона подняла глаза на мать.

— Она… — И не договорила, точно обжегшись словом.

— Уилл, вытри ноги. Свинья грязная! — крикнула бабка.

Мать сказала:

— Не знаю. Может быть, и нет, если довезем ее до тех мест, где не так жарко… Ты не тревожься, Роза. Ты знай одно — дыши свободно, вольно.

Высокая грузная женщина в рваном черном платье заглянула к ним под навес. Глаза у нее были мутные, взгляд блуждающий, дряблая кожа на щеках свисала складками. Верхняя губа точно занавеской прикрывала зубы, а из-под отвисшей нижней виднелись десны.

— Здравствуйте, мэм, — сказала она. — С добрым утром, слава господу богу.

Мать обернулась.

— С добрым утром, — сказала она.

Женщина пролезла под брезент и нагнулась над бабкой.

— Мы слышали, что в вашей семье есть душа, готовая вознестись к господу. Да святится имя его!

Лицо у матери стало суровое, взгляд напряженный.

— Она устала, только и всего. Дорогой было жарко. Она просто измучилась. Отдохнет, и все будет хорошо.

Женщина нагнулась к самому лицу бабки, чуть ли не понюхала его. Потом посмотрела на мать и быстро закивала головой, так что щеки и губы у нее затряслись.

— Душа просится к господу, — сказала она.

Мать крикнула:

— Неправда!

Женщина снова закивала, но медленнее, и положила руку бабке на лоб. Мать потянулась, чтобы оттолкнуть эту руку, но овладела собой.

— Правда, сестра, правда, — сказала женщина. — У нас в палатке шестеро, и на всех почиет благодать божия. Сейчас я их позову, мы устроим молитвенное собрание — помолимся, обратимся к господу. Все иеговиты. Со мной вместе шестеро. Сейчас я их позову.

Мать выпрямилась.

— Нет… нет, — сказала она. — Не надо, бабка устала. Она не сможет молиться.

— Не сможет молиться? Не сможет вдохнуть в себя сладкое дыхание господа? Зачем ты так говоришь, сестра?

Мать сказала:

— Нет. Здесь нельзя. Она очень устала.

Женщина с укоризной посмотрела на мать.

— Вы неверующая, мэм?

— Нет, мы люди набожные, — ответила мать. — Но бабка устала. Мы ехали всю ночь. Мы не хотим вас беспокоить.

— Какое же тут беспокойство? А если даже так, мы все сделаем для души, стремящейся к непорочному агнцу.

Мать приподнялась и стала на колени.

— Спасибо, — холодно сказала она. — Мы не хотим, чтобы молитвенное собрание было у нас в палатке.

Женщина долго смотрела на нее.

— А мы не отпустим сестру во Христе без молитвы. Молитвенное собрание будет в нашей палатке, мэм. И да простится вам такое жестокосердие.

Снова опустившись на землю, мать посмотрела на бабку, и лицо у нее было напряженное, суровое.

— Она измучилась, — сказала мать. — Она просто измучилась.

Бабка металась головой по подушке и невнятно бормотала что-то.

Женщина с надменным видом вышла из-под навеса. Мать не отрывала глаз от старческого лица.

Роза Сарона махала картонкой, разгоняя струи горячего воздуха. Она сказала:

— Ма!

— Что?

— Почему ты не позволила им помолиться?

— Сама не знаю, — ответила мать. — Иеговиты хорошие люди. Завывают и скачут во славу господню. Не знаю… Так, нашло на меня что-то. Я бы сейчас этого не вынесла. Сил не хватило бы.

Где-то неподалеку послышались монотонные распевы. Слов молитвы нельзя было различить. Голос то затихал, то становился громче и начинал распев на более высокой ноте. Вот в паузу вступили ответные голоса, и тогда первый зазвучал торжественно и властно. Снова пауза, и снова протяжный подхват. Фразы молитвы становились все короче, отрывистее, точно приказания, а в ответных голосах слышались жалобные нотки. Ритм распева стал напряженнее. Голоса — мужские и женские — звучали в унисон, но вот один женский голос взлетел в истошном крике, диком и яростном, точно крик животного; его подхватили контральто, отрывистое, лающее, и тенор, по-волчьи забирающий вверх. Слова молитвы оборвались, уступив место реву и притоптыванию ног по земле. Мать обдало дрожью. Роза Сарона дышала тяжело и прерывисто, а рев не смолкал, и казалось, что еще секунда, и людские легкие не выдержат такого напряжения.

Мать сказала:

— Не могу слушать. Что это со мной стало?

Высокий голос перешел с крика на истерический визг, шакалье тявканье. Топот стал громче. Голоса срывались один за другим, и наконец весь хор разразился рыданиями, хриплыми стонами; к топоту примешались звуки ударов по телу, а потом стоны перешли в тихое поскуливание, точно щенята скулили у миски с едой.

Роза Сарона приглушенно всхлипывала. Бабка сбила занавеску с ног, похожих на серые узловатые палки, и тоже заскулила по-щенячьи. Мать снова прикрыла ей ноги занавеской. И тогда бабка глубоко вздохнула, дыхание у нее стало ровнее и свободнее, опущенные веки больше не вздрагивали. Она крепко уснула, открыв рот и всхрапывая. Жалобное поскуливание невдалеке становилось все тише и тише и наконец совсем смолкло.