Онлайн книга «Бриллианты для диктатуры пролетариата»
— Не забывайтесь! — Я позволил бестактность? Приношу извинения… — Послушайте, Исаев, я предпочел бы иметь вас другом. Увы, жизнь свела нас противниками. Против вас я имею трех свидетелей, которые показывают, что Нолмар застал вас в своей квартире и обезоружил, причем револьвер не зарегистрирован, и, главное, у вас отсутствуют документы, а вы иностранец… — Плохо. — Что? — не понял Неуманн. — Я говорю, плохо мое дело… — Да. Ваше дело очень плохо… Мы не большевистская диктатура, мы обязаны исповедовать демократию во всем, а прежде всего в судопроизводстве. И здесь обнаруживается самый опасный контрапункт нашей партии: можно ли мне вывести вас на открытый процесс, поскольку институт закрытых процессов у нас невозможен? Все станет ясно после того, как я получу ответ на запрос, посланный консульским отделом МИДа в ваше посольство: действительно ли вы гражданин РСФСР или самозванец, темная личность, за которую никто не захочет дать никакого поручительства. — Третье решение невозможно? — Это предложение должно исходить от вас. — Когда я смогу получить обвинение? — В свое время. — Могу я потребовать встречи с адвокатом? — Я рассмотрю это ваше устное ходатайство. — Хреновое дело-то, а? — улыбнулся Исаев. — Простите? — снова переспросил Неуманн. — Я говорю, хреновое дело, господин Неуманн. «Хреново» — вульгаризм, это синоним «плохо». — Увлекаетесь филологией? — Филология необъятна. А сравнительную семантику люблю… Позвольте уйти? — Да. Вы свободны. — Совсем? Тогда подпишите пропуск. — Милый вы человек, — вздохнув, улыбнулся Неуманн. — Какого черта вы полезли в наши дела? Я недюжинных людей отличаю сразу — видимо, потому, что сам посредственность… Вам бы в сфере художеств подвизаться, а вы туда же… В разведке недюжинные натуры гибнут, ибо они подобны мотылькам, которые тянутся к светильнику. Будущее разведки определит наука. — Каким образом? — Хотите заполучить мои секреты? А вдруг сбежите? — Тюрьма у вас довольно надежно охраняется, и потом меня держат, как я понял, в специальном отделении? — Верно. — А секреты, что ж… За них платят хорошо, за серьезные-то секреты. — Скажите на милость… Предложение небезынтересное… А я думал, вы станете пугать меня неминуемостью гибели эксплуататоров, диалектикой… — Ну что вы, господин Неуманн, я же не моряк какой-нибудь. — Из бывших моряков среди красных русских в Ревеле мне известен лишь один. — Кто же? — Господин Шорохов. Он, верно, потому так любит бродить по земле, что лучшие годы отдал морской стихии. — Бедный Шорохов… — Отчего же бедный? У него интересная работа. — А какая у него работа? — Разная, Исаев… Разная… Как с питанием? Претензий нет? — Нет. — Капуста не червива? — Вы же не станете питать меня пончиками. — Все зависит от вас. — Я начинаю чувствовать себя всемогущим. — Ближе, Никандров. Еще ближе. Не тряситесь, я не собираюсь вас бить, если только вы не станете кидать в меня чернильницу. Лицо Никандрова задрожало. — Ну, ладно, ладно, что было, то прошло. Я вызвал вас для приятного разговора. Успокойтесь, пожалуйста. — Я совершенно спокоен… Я благодарен за ваши добрые слова… Поэтому я разволновался. Спасибо, низкое вам спасибо… Я верил, я ждал, я был убежден, что весь этот кошмар кончится… — Он может кончиться очень быстро, если вы поможете себе. — Как же я могу помочь себе? — Никандров снова заплакал. — Я тут стал животным, трусливым животным… Как охотничья собака у злого егеря, который забивает ее до того, что она все время ходит с поджатым хвостом. — У меня есть племянница, — заметил Неуманн, — она еще совсем маленькая. Когда мы с ней гуляем и она недовольна моим замечанием, она всегда говорит мне: «Неверно сказку сказываешь». Неверно сказку сказываете, Никандров. Человек обязан ощущать себя человеком! Всегда, в любых жизненных обстоятельствах: ведь «человек — это звучит гордо»! — Спасибо вам… Господи, услышал ты мои слезы… — Слезы господь может увидеть; услыхать он может рыданья, — поправил его Неуманн и поймал себя на мысли, что так бы, вероятно, сказал Исаев. — Постарайтесь меня понять верно, Никандров. Мы переведем вас в другую камеру, там будет сидеть ваш соплеменник, тоже русский. — Счастье! Счастье-то какое! Я уже начал со стенами разговаривать, с нарами, с решеточками на окне… — Ну, вот видите… Вас будут выводить гулять вместе с арестованными, там, правда, коммунисты гуляют, но вы уж с ними не ссорьтесь. Люди они интеллигентные, милые, но заблудшие, однако «блажен заблудший, он помогает остальным идти верным путем»! А ваш сосед прогулок лишен. Он может спрашивать вас: «С кем гуляете?» — потом вдруг попросит вас о какой любезности. Вы ему не отказывайте, а о его просьбах скажете мне. — Вы предлагаете мне стать провокатором? — Только извольте не трепетать крыльями. Во-первых, я могу свое предложение снять и вернуть вас в одиночку, где вы так минорно говорите со стенами, нарами и решеточками. А во-вторых, сидите вы в тюрьме именно из-за этого русского. — Я сижу в тюрьме из-за произвола, творимого нечестными людьми! — Будем считать, что наш разговор не получился, Никандров. Я имею вам выразить мое сострадание… — Почему все так жестоки?! Господи? Почему?! — Я жесток? Я, положивший столько труда, чтобы договориться о вашем освобождении?! Вас обвиняли в шпионаже! В пользу красных! Я опровергал это сколько мог! А теперь я убедился, что был безмозглым ослом! Если вы не можете рассказывать мне, о чем говорит чекистский агент, большевик, если вы отказываетесь помочь нашей борьбе с теми, кого вы раньше клеймили душителями прогресса и разума, а здесь берете под свою защиту, — мне все ясно стало, Никандров. Вы — кремлевский наймит! — Вы же сами не верите тому, что говорите. — А если верю? — спросил Неуманн. — Тогда что? По субботам Неуманн уезжал на свою маленькую мызу, он купил ее в излучине речушки Пэрэл. Стоила мыза дешево: в первые дни после октябрьского переворота немцы, жившие в Эстонии, продавали недвижимость за бесценок. Домик был сделан на прусский манер: стены оклеены полосатыми обоями, кухонька выкрашена густой масляной краской и даже подоконники обернуты цветными клееночками. |