Онлайн книга «Поздний звонок»
– Из-за чего они с Яковлевым развелись? – Из-за Алферьева. – Пожалуйста, – попросил Свечников, – расскажите о нем. – Что рассказать? – Что хотите. Мне всё интересно. – Внешность? – Да, это тоже. – Как мужчина он довольно привлекателен. Лысый, правда, но это его не портило. Среднего роста, худой, жилистый. На гимнаста похож. Такое, знаете, нервное тело, очень выразительное в движениях. А лицо, наоборот, неподвижное, мимика самая банальная – усмешка, прищур, взгляд исподлобья. Он увлекся эсперанто, вел кружок мелодекламации в клубе слепых эсперантистов. Как-то Зиночка привела меня к ним на репетицию, и я подумала, что мертвенностью лица он сам напоминает слепого. При всем том – актер. Правда, из неудавшихся. Они с Зиночкой начинали вместе у Мейерхольда, в Доме Интермедий. Был в Петербурге такой театрик, закрылся года за два до войны. – Вы что-то путаете. Он существовал еще в восемнадцатом году. – Где? – На Соляном городке. Пантелеймоновская, два. – А-а, это бледная тень того Дома Интермедий. Тот, первый, был на Галерной. Там они с Зиночкой и сошлись. Каким образом человек с такой мимикой угодил на сцену, для меня загадка, но он имел успех у публики. За этой неподвижностью лица видели сдерживаемую страсть. – А ее не было? – Ну почему же? Была, только сдерживать ее он не умел. Сначала был анархист, потом – эсер. После революции дружил с большевиками, скоро с ними разругался, уехал в Киев. Взорвал там какого-то немецкого генерала. – Федьмаршала Эйхгорна. – Вот-вот. Однажды Зиночка показала мне его письмо. Он, видите ли, принципиально не писал мягкий знак после шипящих на конце слова и от нее требовал того же. На Украине он боролся с этим мягким знаком, с немцами, с большевиками, еще с кем-то. Начал наступать Деникин, он пошел воевать с Деникиным, а с большевиками помирился. Деникина разбили, тут большевики опять стали ему нехороши. Зиночка, конечно, с ним намучилась за все эти годы. – Потому она с ним и рассталась? – Нет, это вышло само собой. После смерти Чики она оставила сцену, и Алферьев хотел втянуть ее в дела своей партии. Ему нужна была жена-соратница. Для такой роли Зиночка годилась меньше всего. – Она его любила? – Очень. – А он ее? – Как вам сказать… В той, прошлой жизни, он в ней нуждался. Она его дополняла, смягчала его жесткость. Условности общежития играли тогда все-таки большую роль, чем сейчас. После революции у него отпала необходимость иметь при себе мягкий знак. Это ему только мешало. Свечников показал ей билет с написанными на обороте стихами: Я – женщина, но вскройте мою душу — она черна и холодна, как лед… – Ее почерк? – Да… Откуда это у вас? – Выронила перед выступлением. Я подобрал, но отдать не успел. Не хотелось признаваться, что рылся в ее сумочке. – Грустно, но точно, – прочитав, оценила Милашевская. – В таком настроении она пребывала все последние месяцы. Вокруг всё плавало в табачном дыму. Сикорский кокетничал с приехавшей из Питера аккомпаниаторшей, которую певцы променяли на здешних оркестровых дам, Осипов храпел мордой в стол, билетерша триумфально восседала на коленях у директора, свысока поглядывая на оркестрантов. Бывший партизан рассказывал ей, как поставил на место летчиков из авиаотряда при штабе Третьей армии. – Я им говорю, – кричал он, сжимая в кулаке невидимую шашку, – вот чем добывается победа! А не вашей бензиновой вонью! Практичная аккомпаниаторша допытывалась у Сикорского, правда ли, что здесь можно дешево купить козью шерсть, баритон восхищался шириной Камы. – Почти как Нева, – говорил он. Ему отвечали: – Шире! Шире! – В квартире у Зиночки висит портрет, – говорила Милашевская, – Яковлев нарисовал ее, когда они были женаты. Она стоит в пустыне, окруженная зверями, в руке – клетка с райской птицей. Это ее голос. Ее душа… В Петрограде у меня есть фото этого портрета. Хотите, пришлю? Записывая адрес, по которому можно будет выслать фотографию, сказала: – Зиночка поехала к вам в клуб прямо из театра, и у нее была с собой сумочка. Не знаете, где она? – У Вагина. Паренек, что сегодня был со мной. – Мне нужна эта сумочка. Хочу взять там одну вещь. – Какую? Она взглянула с подозрением. – Вы что, копались в ее вещах? – Вагин в редакции, – объяснил Свечников, пропустив этот вопрос мимо ушей, – а сумочка у него дома. Я скажу ему, чтобы вечером он вам занес. Милашевская задумалась. – Нет, лучше сделаем по-другому. В четыре часа меня повезут на концерт куда-то за город, после я сама к нему зайду. Так будет проще. Где он живет? – Здесь недалеко. Давайте нарисую, – вызвался Свечников. Заканчивая чертеж, он заметил в дверях Даневича. Тот знаками показывал, что нужно поговорить. – Вчера я велел Попову в одиннадцать часов прийти к училищу, – доложил он, когда Свечников вышел к нему в коридор. – Приходил? – Ты-то почему не пришел? – Матери стало плохо с сердцем. Делали впрыскивание. – Не ври. – Честное слово! Я бегал за врачом. Свечников толкнул Даневича в угол, схватил за рубаху на груди и, подтянув ее к горлу, так что снизу вылезла из штанов, спросил: – Ты в меня стрелял? Тряхнул его и отпустил, увидев, что в коридор выходит Сикорский. Даневич бросился к нему. – Иван Федорович, скажите, что вы у нас были вчера вечером! – Да. А что случилось? Свечников молча прошел между ними к выходу. Пустое фойе охранял перенесенный сюда после позавчерашнего митинга фанерный гигант-красноармеец с растянутым, как гармоника, зубастым ртом. Со штыка его трехлинейки гроздью свисали чучела колчаковских генералов: Пепеляев, Зиневич, Вержбицкий, Сахаров, Укко-Уговец. Театральная площадь была залита солнцем, под ним уже выцвели афиши петроградской труппы. «Романсеро Альгамбры, песни русских равнин». Он отвязал Глобуса, залез в бричку и, когда из подъезда появился Сикорский, окликнул его: – Подвезти вас? – А вы куда направляетесь? – Не важно. Довезу, куда скажете. – Мне на Вознесенскую. – Прекрасно. Садитесь. Сикорский сел. |