Онлайн книга «Казароза»
Миллионщик и меценат, подаривший городу четырехэтажное здание для открытого пять лет назад университета, Мешков когда-то покровительствовал революционерам всех мастей. Он снабжал их деньгами, добывал паспорта, прятал от полиции. В его доме они чувствовали себя в большей безопасности, чем за стенами иностранного посольства. Жандармы все знали, но с Мешковым предпочитали не связываться. Иногда на своей паровой яхте «Олимпия» он собирал вместе большевиков, меньшевиков, анархистов, эсеров, всякой твари по паре, как рассказывал Осипов, сам одно время будто бы состоявший в эсеровской партии, и в хорошую погоду плавал с ними по Каме и Сылве, устраивал диспуты, а сам выступал в роли судьи. Тем, кому он присуждал победу в споре, выдавалась на нужды партии денежная премия. Ужинали на палубе, лакеи разносили судки со стерляжьей ухой. Ангажированный тенор, отрабатывая царский гонорар, пел: Сло-овно как лебедь по глади прозрачной, Тихо качаясь, плывет наш челно-ок. О-о, как на сердце светло и покойно, Нет в нем и тени минувших трево-ог! Еловые леса стояли на берегу, закат сыпал розовыми перьями. В легких шитиках покачивались на волне рыбаки. Из Камы выходили в Чусовую, оттуда — в Сылву, смотрели на белые известняковые обрывы, на пологие холмы, где перед походом в Сибирь зимовал Ермак. «При виде такой красоты, с двадцатирублевым вином в бокале, — рассказывал Осипов, — мне хотелось забыть о наших распрях, стать не эсером, а просто человеком, просто божьим созданием перед лицом вечной природы». Увы, тут он был одинок. Никто из пассажиров не разделял его чувств, все грызлись друг с другом, объединяясь лишь для того, чтобы бойкотировать очередного победителя. Впрочем, продолжалось это недолго. Вскоре Мешков разочаровался в революции, увлекшись постройкой передового ночлежного дома, позднее безжалостно отобранного им у бродяг и переданного под университет. К тому времени его через филантропию, по дороге слегка царапнув об американских духоборов, взявших у него деньги, но Льву Толстому сказавших, что ничего не брали, круто вынесло к идее основать в родном городе первое на Урале высшее учебное заведение. Давать деньги революционерам он перестал, и они не простили ему измены. В одну из непроглядных октябрьских ночей, когда «Олимпия» стояла у причала, на ней взорвалась бомба. Эсер Баренбойм зашвырнул ее в окно хозяйской каюты, но теперь жандармы быстро его поймали. Как выяснилось, санкцию на этот акт дали местные комитеты всех партий, включая те, что являлись принципиальными противниками террора. К вечеру на западе сошлись облака, быстро темнело. Уже на Монастырской показалось, что за ними кто-то идет. Вагин обернулся. В квартале от них смутно знакомая мужская фигура быстро прижалась к забору. Все произошло в точности, как вчера вечером, по дороге из Стефановского училища. Человек, похоже, был тот же самый. — По-моему, за нами следят, — шепнул Вагин. — Знаю, — спокойно отозвался Свечников. — Кто это? — Не бойся. Свои. — Но почему? Что им нужно? — Знать правду. — Какую? — Ту же, что и нам. Более внятных объяснений не последовало. — Пришли, — объявил Свечников, останавливаясь на углу. Жена выгнала Осипова за пьянство, но кто-то из почитателей его таланта выхлопотал ему клетушку в национализированном и разбитом на секции доме купца Чагина, который вслед за Мешковым бежал на восток. Большие комнаты были перегорожены, подсобные помещения превращены в жилые. В бывшем коридоре обитал скорняк-татарин с таким количеством детей, будто у него была не одна жена, а целый сераль. Это жилье он выкроил из удачно сшитой какому-то важному человеку пыжиковой ушанки. Тут горела керосиновая лампа, хозяин сидел за столом. На болванках перед ним торчали две шапки. Одна, готовая, дожидалась заказчика, другая была вывернута наизнанку, засаленным ватином наружу, и служила игольницей. Под потолком, распяленная на веревках, сохла выделанная собачья шкура, похожая на парящего в воздухе гигантского нетопыря. Кисло пахло щелоком и сырой мездрой. Осипов квартировал за переборкой, но дома его не оказалось. — С утра как ушел, так и не приходил, — сказал татарин. На всякий случай Свечников подергал фанерную дверь. Она отворилась и встала колом, зацепив пол. Верхняя петля была оторвана. — Красть у него нечего, — объяснил татарин и вздохнул не то с осуждением, не то с завистью к соседу, живущему как птица небесная. Он принес лампу. Вошли в комнату. Тени вжались в углы, и на стене Вагин увидел старую афишу с надписью по верхнему краю: Летний театр. Ниже, вынырнув из темноты, закачались на пожелтевшей бумаге крупные буквы: ЗИНАИДА КАЗАРОЗА. Еще ниже, шрифтом помельче объявлялась программа концерта, состоявшая всего из двух слов: Песни Алисы. Наконец в самом низу жирными буквами сообщалось: В театре тепло. Отсюда можно было заключить, что концерт состоялся не летом и не зимой, когда в летнем театре вряд ли может быть тепло, а весной или ранней осенью. Эта догадка подтвердилась, едва Свечников поднес лампу к афише. Вверху проступила дата: 26 сентября. Год не указывался, местонахождение театра — тоже. Зато сбоку обнаружилось написанное карандашом четверостишие: Таитянка, волшебная птица, Что поет на вечерней заре, Домик розы, печальная жрица На кровавом чужом алтаре. 18 На тумбочке возле кровати лежала папка для бумаг, в ней — стопка машинописных страничек. Папку принесла Майя Антоновна, сказав, что ему это будет интересно почитать. Свечников открыл наугад: Когда в середине 30-х гг. начались гонения на эсперанто, Ида Лазаревна была вынуждена уехать из Москвы и вернуться в родной город. С немалым трудом удалось устроиться преподавательницей русского языка и литературы в среднюю школу. В те годы ей приходуюсь несладко, но для нас, ее коллег, было большое счастье иметь рядом с собой такого эрудированного и доброжелательного человека. Семьей она не обзавелась, и мы, учителя, часто собирались в ее уютном деревянном домике на Малой Ямской, 3. В нем было холодно зимой, но по весне, когда в палисаднике под окном веранды расцветала сирень, дом оживал. На веранде мы устраивали вечера поэзии, которые у нас так и назывались — Сиреневые вечера… Это были воспоминания об Иде Лазаревне. Коллеги написали их после ее смерти и передали на хранение в музей школы, где она проработала почти тридцать лет. Он прочел еще кусок из конца: Будучи на пенсии, Ида Лазаревна не сидела сложа руки. Она составила и попыталась издать «Сборник упражнений по орфографии», в 1961 г. посылала его в Москву, в Учпедгиз, но из столицы рукопись вернули на усмотрение городских властей. Недоброй памяти директор института усовершенствования учителей Рогачев, позднее снятый с должности за злоупотребления, не нашел ничего лучшего, как отдать сборник на рецензирование. В полученной рецензии говорилось, что труд Иды Лазаревны не соответствует требованиям школьной программы. Впрочем, рецензент не исключал возможность издания этой работы в серии «Из опыта». Сегодня сложно судить, насколько он был прав. Рукопись не сохранилась… |