Книга Смертельная лазурь, страница 53 – Йорг Кастнер

Спал я отвратительно, урывками, всю ночь преследуемый кошмарами, из-за окружавшего меня полнейшего мрака я даже не мог определить, наступило ли утро. И вот наконец до меня донесся звук шагов, и дверь карцера отворилась. Это был Арне Питерс, он принес мне воды и хлеба. Только благодаря этому я определил, что уже начался новый день. Однако когда спросил его, есть ли подвижки в моем деле, когда я смогу увидеть инспектора Катона и нашелся ли Рембрандт, Питерс будто воды в рот набрал.

— Тебе хорошо известно, что с теми, кто находится в карцере, разговаривать запрещено. Разве что о самом необходимом, — ядовито напомнил мне Арне Питерс. И хотя на его физиономии это никак не отразилось, по тону нетрудно было понять: он рад, что я пребываю в неведении. Впрочем, может, он и на самом деле ничего не знал.

И снова тьма, потом лязг закрываемой двери и скрежет поворачиваемого в замке ключа. Скрип железной задвижки, и в проеме двери возникла чья-то фигура. Зажмурившись от хлынувшего в темную камеру света, я с трудом узнал худощавую стать участкового инспектора Катона.

— Добрый день, господин Зюйтхоф! Как вы себя чувствуете?

И улыбнулся. Но не злорадно, как Арне Питерс, стоявший у него за спиной, а скорее сочувственно.

— Издеваетесь, господин Катон? — с легким раздражением произнес я в ответ. — Но вполне вероятно, что мне станет куда легче на душе, если вы пришли с добрыми новостями.

— К сожалению, вынужден буду разочаровать вас, — без промедления отозвался инспектор. — Я был в доме торговца антиквариатом Мертена ван дер Мейлена, однако все без толку.

— Что значит — без толку? То есть он напрочь отрицает свою причастность к моему похищению и удержанию в подвале «Веселого Ганса», это вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что мне даже не удалось с ним встретиться. Иными словами, вчера утром он отбыл на неопределенное время.

— Ага… А куда, простите?

— Этого никто не знает. В том числе и я.

— Потому что не желаете знать?

Инспектор пожал плечами и испустил тяжкий вздох. Пожалуй, даже слишком тяжкий для инспектора участкового суда.

— Откуда мне это знать?

— Да он просто желает скрыться с глаз! — взорвался я. — Ван дер Мейлен сбежал, чтобы вы его не сцапали, инспектор, неужели вам не ясно?! Отсиживается где-нибудь, дожидается, пока меня вздернут или башку мне снесут за преступление, которого я не совершал. Тогда можно будет вновь вернуться в Амстердам. Ибо единственного свидетеля по имени Корнелис Зюйтхоф уже не будет в живых, так что он сможет спать спокойно.

— Вполне возможно, вы верно рассуждаете. Но для внезапного отъезда может быть и тысяча других объяснений.

— А вас не наводит на размышления, что ван дер Мейлен надумал именно сейчас убраться из города?

— Это вполне может быть и случайностью.

— Вы что же, всерьез полагаете, что столь солидный торговец может второпях сорваться неизвестно куда, даже не предупредив подчиненных, не поставив их в известность о том, куда и на сколько уезжает?

— Верно, столь спешный отъезд выглядит необычно и действительно наводит меня на кое-какие размышления. С другой стороны, ничего противозаконного тут нет, и только на этом основании я не вправе что-либо поставить в вину ван дер Мейлену.

Минуту или две я лихорадочно раздумывал, после чего спросил:

— А что по этому поводу думает доктор ван Зельден? Может, он сможет вам помочь. Естественно, если вы его расспросите о ван дер Мейлене.

— Мне не составит труда его расспросить. Кстати, мы уже с ним беседовали. Он признает, что время от времени захаживал в «Веселого Ганса» и встречал там ван дер Мейлена. Но ему ничего не известно ни об отъезде последнего, ни о каких-либо общих делах торговца и владелицы заведения Каат Лауренс. К сожалению, у доктора ван Зельдена было мало времени, поскольку его срочно вызвали в дом де Гааля. У Константина де Гааля случился нервный припадок по поводу внезапной гибели невесты — Луизы ван Рибек. Судя по всему, он питал к этой женщине самые искренние и глубокие чувства. Впрочем, как вы можете убедиться, все, что мне удалось выяснить, ни в коей мере не снимает с вас подозрений, — подытожил инспектор Катон. — Посему вплоть до выяснения обстоятельств вам придется оставаться в Распхёйсе, господин Зюйтхоф. Я очень сожалею и, поверьте, искренне вам сочувствую.

Я даже готов был ему верить.

— Инспектор, скажите, а что все-таки с Рембрандтом ван Рейном? — поинтересовался я на прощание. — Он, случаем, не нашелся?

— До сей поры нет, — ответил Катон, как мне показалось, виновато. — Откровенно говоря, у меня до сих пор не было времени вплотную заняться этим. Когда я вчера вечером побывал у него дома — необходимо было сообщить его дочери о том, что произошло с вами, — она пребывала в весьма подавленном состоянии, как мне показалось. И умоляла меня позволить ей увидеться здесь с вами.

— И что же вы?

— Думаю, мне нет необходимости объяснять вам, каковы правила Распхёйса. А вы что же — в самом деле жаждете, чтобы она увидела вас здесь?

— Разумеется, я этого не жажду, — не стал я кривить душой. — И все же от души благодарен вам, господин Катон.

— За что? Пока что вам меня благодарить особенно не за что.

— По крайней мере вы хотя бы попытались что-то сделать для меня. В вашем положении трудно рассчитывать на большее.

— Ладно, ладно. Давайте лучше обсудим ваше положение. Так как — надумали чего-нибудь?

— Что вы имеете в виду?

— Ваше признание.

— Я невиновен, инспектор Катон, неужели вы мне не верите?

— Верю я или нет, не суть важно. В счет идет лишь то, что можно доказать. Так что если вам придет что-нибудь в голову, доложите надсмотрщикам.

Инспектор Катон кивнул мне на прощание, а Арне Питерс захлопнул дверь карцера. И снова я погрузился в темноту. Последнее, что я видел, — это выражение довольства на птичьем личике Арне Питерса.

Опять я был наедине со своими нелегкими мыслями. Вынужденное безделье просто сводило меня с ума. Иногда оно казалось мне даже страшнее и мучительнее предстоящей участи — если моя «вина» в поджоге и убийстве членов семьи ван Рибек будет «доказана».

Из темноты возникло лицо Корнелии. Я видел ее отчетливо, будто в белый день. Морщинки озабоченности на милом личике, стоящие в ее пронзительно-синих глазах слезы. Может быть, как раз заточение в этой лишенной света камере и помогло мне осознать, что нет для меня на целом свете другой женщины, кроме Корнелии. Запоздалое, надо сказать, осознание.

Сколько же часов или дней миновало, пока вновь я расслышал шаги? Два часа? Два дня? Два года? Этого я сказать не мог. Ужасающее однообразие нарушило восприятие времени. На сей раз я различил, когда глаза мои успели привыкнуть к свету, фигуру Арне Питерса.