Онлайн книга «Возвращение в Сокольники»
|
– Я знаю, – невольно улыбнулся Турецкий. – Великолепная вещица! Обязательно покатаемся. Я тебя научу. Купил еще себе косилку. Купил что-то вроде комбайна для фермера. Ростов-на-Дону изготовляет. В общем, решил фермерством заняться. Починил в Твери свой «уазик». Правда, потом все это, кроме японского моего скутера, в негодность пришло: и «уазик», и Ростов-на-Дону. Но ничего. Представь себе: живу. Картошку собираю, выращиваю морковь, капуста в этом году уродилась. В общем, Турский, жизнь удалась! – засмеялся он. – А жена? – спросил Турецкий. – А дети? У тебя же двое? – Сын и дочка, правильно. – Как они? – В Риге, – сказал Однокозов. – Уже за границей. – Приезжают? – Куда?! Сюда-то? – Хотя бы. – А что они здесь не видели? – Тебя повидать. – Да нет! Конечно, нет. Я им денег тогда от квартиры половину выделил – и все. Ни слуху ни духу. Сюда никто не приезжает, нет. Вот ты только приехал, да из налоговой еще. – Из какой еще налоговой? – удивился Турецкий. – Ну я же фермер здешний. Вот и проверяют. Совсем затрахали. Пристают, что налогов не плачу. А с чего я им, дуракам, налоги платить буду? Я говорю: хотите, берите картошку, морковь, берите, не жалко. Они, конечно, берут, уезжают к себе в райцентр, затем снова приезжают, денег требуют. – Для кого: для себя или… – Да нет вроде, не для себя, для казны. Кто-то их вроде шлет – вот они и наезжают, черти. – Так ты о жене, – напомнил ему Турецкий. – Что о жене? А! Да, жена, дети. Хотелось бы, чтоб приехали. Но нет, вряд ли. Да и что с них взять? У них свое – у меня свое. Все как сон, Турский, все там, позади. Я вот вырос здесь, уехал в Москву учиться, поучился, пожил, уже почти состарился, а теперь снова здесь, кажется, что Москва и вся жизнь прежняя – только сон, что никуда я вовсе и не уезжал. – И что, совсем не пишут жена и дети? – Не знаю. Здесь почты нет. В деревне только разве отделение. Да кто сюда пойдет? Здесь теперь что-то вроде хутора. Сюда если кто из деревенских наведывается, так только для того, чтобы по сараям пошнырять. Прошлый раз у тети Глаши прямо из подпола стащили бадью с квашеной капустой. Я уже грозил им: возьму ружье – перестреляю всех! Бадью капусты у бедной старушки! Так не боятся – снова лезут. Что ж им? Им тоже голодно. Чем больше слушал Турецкий своего старого коллегу, тем больше удивлялся тому, как быстро переменился этот человек в деревне: зажил по-другому, заговорил по-другому, даже ходить и сидеть стал как-то особенно, по-деревенски. Неужели человек так быстро меняется? Фамилии моей не помнит, вбил себе: Турский, Турский, не слышит ничего. Или не знал я его хорошо тогда, Однокозова? И чего, главное, теперь я хочу? Как могу помочь ему? Что сделаю? По дороге Турецкий представлял, как предложит ему уехать, пожить у него. Он уже представлял, как устроит Однокозова на работу к своему знакомому. Полторы тысячи долларов в месяц. Отличные деньги. Года через два купит себе квартиру в Москве. А теперь? Теперь, когда он видит перед собой вот этого странного человека… – А кто здесь, в деревне, еще живет? – спросил Турецкий. – В деревне-то? А трое нас. Баба Глаша, я и дед один, Михалыч, чудной. – Это почему же чудной? – А ты его что, не видел? – Видел. – Ну так! Разве нет? – Есть немного. – Немного! Очень даже много, Турский. Ну ничего, ты его еще увидишь в деле. Вот так, Турский, и живем здесь. А что делать прикажешь, командир? Родина. Болото. Лес. Тянет ко всему к этому. Нет, правда, тянет. Никуда отсюда не хочется. Здесь меня и зароют. Только вот вопрос: кто? Может, ты, а? – Да брось ты! – усмехнулся Турецкий. – А что, я правду говорю. Дед скоро концы отдаст, немного ему, чувствую, совсем из ума выживает, баба Глаша поживет еще, может, маленько. Да все равно не ровен час – и туда же. Тогда вот один останусь. Каково? Что ж я, гнить, что ли, буду здесь, когда удар меня, а? Вот скажи, Турский. Или эти, налоговики, меня? Может, правильно, а? Может, ты меня, Турский? – Да брось, Эдик, брось ты, что ты говоришь такое? Лучше бы рассказал, чем занимаетесь. – А чем? А ничем. Я тут фермер, так сказать. Картошку выращиваю, говорю же. Баба Глаша самогон варит, а Михалыч – так, ничего не делает, просто живет. Я его иногда на охоту беру, он идет. А больше он ни на что не годен. Охота здесь хорошая. Лоси даже попадаются, кабанов полно. А, как? Хорошо у меня, Турский? – Да вроде, – сказал Турецкий. – Вот и перебирался бы ко мне, вместе тут. Баба Глаша еще по хозяйству мне помогает, приходит когда, постирать что-нибудь, помыть, а так сам со всем управляюсь. – А как же Москва? – спросил вдруг Турецкий. – А никак. Забыл я ее, стерву. Попал я, Турский, что называется, под сто первый. И нет мне назад возвращения. – Давно ведь не был? – спросил Турецкий. – Давненько, – с деланным равнодушием проговорил Однокозов. – Изменилась она за эти годы. – Да, можно было бы посмотреть. – Ну так что же? – Я и собирался. Правда, за семенами. А то у нас в нашем райцентре такое барахло! А в Москве, говорят, семена сейчас хорошие, голландские завезли. И капуста, и морковь, и свекла, и сельдерей, и разные даже какие-то новые овощи. Не слыхал? – Нет, – сказал Турецкий. – Вообще, что ли, не интересуешься? – удивился Однокозов. – Да как-то так, Эдик. – А дача? Дача-то у тебя имеется? Прокуратура дачи выделяет? – А зачем мне дача? Я, Эдик, с утра до вечера на работе. Там моя дача. – И тебе нелегко, значит… Да, Москва!… Собирался, собирался, а все никак не доеду. Надо, конечно, а то я тут совсем провинциалом сделаюсь! – улыбнулся он. – Ну что ж мы так сидим, Турский? «Унбляхтер» же закончился! Однокозов потряс в руке пустую банку. – Что-что? – рассмеялся Турецкий. – «Унбляхтер»? – «Унбляхтер»! Он самый. Наш фирменный напиток. Баба Глаша изготовляет. Айда к ней! …Они сходили к бабе Глаше за «унбляхтером». Она выдала им новую литровую банку, а также трехлитровую бутыль с грибами и кастрюлю остывшей вареной картошки. – Эта тетя Глаша тоже ведь горемычная, – говорил Однокозов, когда они вернулись и снова сели за стол. – У нее, представь, три сына. Двое в Питере, один в Твери. И никто, собаки, не приезжают. Страдает. «Сам страдал и нам велел». Это у нее поговорка. Крепится бабка. Отчего это, Турский, такая неблагодарность? |