Онлайн книга «Бес в ребро»
|
— А это, доченька, сорт у меня особый, бери, бери, задаром отдаю, трешка всего букетик, — быстро, бойко затараторила бабка. Я рассматривала ее вблизи и подумала о том, что никакая она не старуха. Она была нестарой женщиной, она просто изображала старуху, так, видимо, ей казалось правильнее. И на деревенскую женщину она была непохожа. Она была одета не бедно, а странно — в какую-то нелепую толстую кофту, вся в мятых оборочках, потертых лентах, как истрепанная кукла. Я решила играть в ее игру: — Бабушка, я обязательно куплю ваши цветы, а вы припомните, пожалуйста, драку, которая несколько дней назад здесь разгорелась… Около такси, помните? Она посмотрела на меня ясным, хитрым, молодым взглядом: — Помню. А что? — А вы не помните, с чего началось? Кто, что, с чего завязалось? Как происходило? — Нет, — усмехнулась она, подумала мгновение и твердо запечатала: — Ничего я не видела. Это меня не касается. Я стала ее уговаривать: — Ну, как же не видели? Это рядом с вами случилось! Подумайте, бабушка, ведь из-за этого может быть невинному человеку плохо. Бабка сказала: — А об том — чтоб плохо не было — раньше думать надо! Драться не нужно. Я в этом не участвую. Мое дело — людям радость устроить: цветы продавать, а остальное меня не касается. — Ну как не касается! Вы же живой нормальный человек! Ларионов молча стоял чуть поодаль. Бабка показала на него рукой и веско сообщила: — Ты ему, дураку своему, растолкуй дома: коли трое на тебя с кулаками, бери ноги в руки. Если у них сила, уходи по-хорошему, пока дают уйтить. А мое дело тихое, мне ни к чему в чужие дрязги лезть, по судам да милициям ходить… Глаза у нее были желтые, как ее осенние нарциссы. Она неожиданно засмеялась и передразнила меня: — «Живой человек»! Потому и живой, и нормальный потому, что в чужие дела не лезу… Недалеко от дома я спросила Ларионова: — Вы подолгу в плавании находитесь? Сколько рейс длится? — По-разному. Иногда по полтора-два месяца землю не видим… — Скучно, наверное? — Скучно? Да что вы, Ирина Сергеевна! На вахте не заскучаешь, некогда. А в свободное время пишу письма, читаю. Я как-то даже подсчитал: за год я прочитываю штук сто книг. Глупо, конечно, считать книги на штуки, — смутился он. — Но я этими подсчетами занялся, задумавшись однажды: а что осталось от этих книг во мне… — И что осталось? — требовательно спросила я. — Не знаю, — пожал он плечами. — Надеюсь, что-то осталось… Я сочинил для себя множество книжек. О морях, о кораблях, о людях, которые первыми прошли этими неведомыми дорогами, о замечательных моряках, которых я сам знал… Приду в каюту, сяду перед листом бумаги — только записать осталось, все продумано и придумано!.. Взял ручку, и все слова сразу — пшик! Перемешались, растворились, исчезли… Ушли, как сон… Так ничего и не написал никогда… * * * Я сразу догадалась, что это Шкурдюк. Так он и должен был выглядеть — здоровенный модный парень с мясистой головой, похожей на маску из театра «Кабуки». У него было большое количество щек, губ, две круглые скважины ноздрей и наливная бульба носа, над которой светились безнадежно голубые глаза. Шкурдюк вещал, объяснял, инструктировал. Он проводил, видимо, производственное совещание с дюжиной тихих старушек и безвозрастных мужчин — смотрителями и контролерами на бездействующих сейчас аттракционах. Служащие расположились под тентом детского автодрома, и слова Шкурдюка гулко разносились в тишине утреннего осеннего парка: — Погода не балует! И сезон на исходе! Однако мы все должны соответствовать! Развлечение населения, как искусство, должно быть классовым! Потому что классовость — это массовость! А массовость — это кассовость! А тугая касса — радость рабочего класса! Понятно говорю вам, недоумки? Га-га-га!.. Он гоготал оглушительно, как гусь перед студийным микрофоном. И настроение у него было, очевидно, хорошим, поскольку он, работая, развлекал себя. Подчиненные ему недоумки, стараясь не встречаться с ним взглядом, покорно-согласно кивали головами. Только одна старуха пискнула неуверенно: — Игорь Михалыч, дождь ведь скоро пойдет… Не будет посетителей сегодня… — А это, дорогая коллега, не вашего ума дело… Сидите, зарплату свою хоть отработайте… И так держу вас, пенсионеров, на свой страх, вопреки закону… Так что не вякайте лишнего… Правильно я говорю, Мракобес? Из-за заборчика автодрома я разглядела, что у ног Шкурдюка примостился рыжий толстый бульдог. — Правильно, Мракобес? — схватил Шкурдюк его за холку. Бульдог поднял на него морщинистую морду с грустными, налитыми кровью глазами и отчетливо прорычал-промычал: — …М-м-а-м-а-а… ма-а… — Молодец, псина! — пришел в восторг Шкурдюк. — Если бы ты, пес, умел отрывать билеты, я бы тебя на кассу посадил — больше толку было… Га-га-га! Ну-ка, все на рабочие места!.. Бабки испуганно тронулись по своим местам, и та, что сомневалась насчет посетителей, проходя мимо меня, не удержалась и сказала тихо, ни к кому не обращаясь: — Свиноморд несчастный… Наглец, медная харя… Шкурдюк вышел из-под тента и воззрился на затянутое тучами небо. Руки в боки, ноги врозь, голова запрокинута, я была уверена, что сейчас схватит он шапку и расшибет ею тусклое небо над нами. И Мракобес прижался к нему и тоненько завыл. Но Шкурдюк не стал кидать в небо свой кокетливый цветной картуз с надписью на тулье «Микозолон — лучшее средство от грибковых заболеваний». Он сплюнул на землю и сказал с большим чувством: — Ну и климат — едрёна вошь! Десять месяцев — зима, остальное — лето… И тут увидел меня. — Вы ко мне, гражданочка? — Да, я к вам, гражданинчик, — кивнула я. — Вы Шкурдюк? Лицо его сразу стало настороженным и замкнутым, лишь бездонная льдистость мерцала в голубых глазах прохиндея. — Это вы точно угадали — я уже шесть пятилеток Шкурдюк. — А глазками своими незабудковыми щупал меня, раздевал, скидывал ненужное, оценивал и прикидывал. — А вы-то кем будете? — Кем буду? — засмеялась я. — Со временем буду бабкой, пенсионеркой, к вам сюда приду отсиживать зарплату… А сейчас я журналистка, корреспондент городской газеты… Шкурдюк взглядом быстро одел меня снова. Щупание оказалось неуместным, и он растянул в улыбке свой огромный мокрый рот слабого человека. — О, для нас это большая радость! Внимание прессы к отдыху трудящихся — это первейшее дело… |