Онлайн книга «Визит к Минотавру»
|
Да и зачем? Дель-Джезу вышел на дрожащих своих ногах и долго, судорожно кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести злым хохотом невежд: — …Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?! — Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал. — Не ври, все знают, что ты за воровство сидел в тюрьме и наводнил Кремону скрипками, сделанными топором… — Я никогда не был вором, и в Кремоне нет моих скрипок. Злые люди ставят на ужасных инструментах мой знак, чтобы лишить меня чести и на моем бесчестье разбогатеть… — Не ври, Дель-Джезу, все говорят, что ты в тюрьме почетный гость. А если говорят, значит знают… — За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял… — Тогда зачем святая церковь всех предостерегает — знакомство или дружбу не водить с тобой? — Они мне мстят. — Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и прощен будешь. — Мне не в чем каяться — я делаю доброе. — Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и от тюрьмы твоя чахотка… — Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая способна мир воспеть… — Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!.. Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе, одним взглядом и прикосновением — так много в ней свежести и легкого дыхания. И вся она — сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на мгновение, и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два осенних дубовых листка, сложил — и совершилось чудо. И звук ее необычен — напряженный по силе, насыщенный, как солнечный свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук — все притихли. И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал, и никто не кричал обидных слов. Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг всем существом своим, что гений — это добрая мудрость сердца. Не нужно ему богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения. Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой благодарности. Пусть хоть через век… * * * — Я тебя понимаю, — сказал комиссар. — Но он вор. И, оттого, что истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не перестал. — Я знаю. Комиссар посмотрел на меня поверх очков: — Тебе жалко его? — Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах — могли быть товарищами. — Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали. — А может, все сложилось бы по-другому? Комиссар покачал головой: — Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а обычный человек. Он нес в себе груз тяжкого преступления, в котором не раскаялся. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы все сильнее, а совесть все тише… и сговорчивее. Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный, одаренный человек, и это ужасно неправильно — не то, что он уходит в тюрьму, и то, что он сделал, и за это многие годы проведет в неволе — с насильниками, грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил: — Арестованный доставлен… — Давайте, — кивнул комиссар. Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша. — Свободны, — сказал комиссар конвою. — А вы, гражданин Белаш, садитесь. Будем говорить… — Вы в этом уверены? — с вызовом спросил Белаш. — И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы сейчас чувствуете себя таким гордым несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть времени, и вы начнете бороться за каждый месяц скидки с полагающегося вам срока… И я считаю это правильным, — неожиданно резюмировал комиссар. — Потому что человеку место на свободе, а не в тюрьме, особенно если он все осознал и понял, как ему надо дальше жить… Белаш опустил голову и сказал: — В этом есть определенный резон. Что вас интересует? — Интересует нас все. А начнем мы с того, как вы, позвонив из аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву. — Пожалуйста, — Белаш мельком взглянул на меня и начал рассказывать: — Самолет прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого уже был на площади Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого я встретил на допросе у нашего друга Тихонова… — Кто этот человек? Что вы можете о нем сказать? — Я его никогда до этого не видел. — И не поинтересовались у Креста, что это за птица такая? — Поинтересовался. Но вы Креста не знаете: более хитрого и осторожного негодяя я в жизни не встречал. — А что? — Судя по тому, что этот мужик меня не опознал, он тоже обо мне ничего не знает. Крест сказал: все организовано так, что попасться мы не можем. Но не ровен час, так тебе лучше и не знать его — человек слаб духом, вдруг захочешь «мусорам» покаяться — да бог тебя побережет: захочешь, да не сможешь, сказать-то нечего… Тебе так лучше будет… — Понятно, — сказал комиссар. — Значит, встретились вы… — Ко мне подошел Крест и объяснил, что все готово — в квартире никого нет, человек с ключами ждет нас. Предупредил, чтобы я ни в коем случае не вступал с ним ни в какие разговоры. Я поднял воротник, надвинул поглубже козырек кепки и пошел в подворотню… Ну, этот догнал меня в подъезде. — Почему вы велели ему подниматься на лифте, а сами пошли пешком? — спросил я. — В подъезде было сумрачно, а в лифте ярко горела лампа — он мог меня рассмотреть, А кроме того, я подумал, что к тому времени, когда я поднимусь, он уже откроет замок. Так и получилось… — Вы свет в квартире зажигали? — задал вопрос комиссар. — Боже упаси! — с каким-то испугом сказал Белаш. — Да мне и не надо было — я бывал там много раз и ориентировался совершенно свободно. Я сразу прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер… |