Онлайн книга «Визит к Минотавру»
|
Комов и впрямь успокоился, потому что он недовольно покосился на Севастьянова. — Это вы бросьте, я еще, слава богу, не в колонии, чтобы такие лозунги читать. И быть там не собираюсь… — Вот это хорошо! — проникновенно, с чувством сказал Севастьянов. — Так, значит, как дело было?.. — Вчера принесли эту машину два пацана лет по семнадцать, лохматые такие, нестриженые, под битлов работают. Посмотрел я, говорю — обмотку менять надо, на завод отправим, недельки через две будет готов. А им, видно, невтерпеж танцы свои дикие под него сплясать, они привязались ко мне — нельзя ли побыстрей? Ну, я и этого, значит, того, после работы решил подзадержаться, перемотать им крутилку. За пятерик сговорились — завтра должны прийти забрать. Откуда мне знать, что они его уперли? — Когда придут битлы-то? — спросил Севастьянов. — К завтрашнему утру договорились. Мы посмотрели с Севастьяновым друг на друга, и в глазах его я прочитал мучивший меня вопрос: что теперь делать с Комовым? Оставлять его здесь было нельзя. — Ох, Комов, Комов, — тяжело вздохнул Севастьянов. — Чего — Комов? — сказал он угрюмо. — Вдруг вы снова с нами шутки шутите? А? — взглянул Севастьянов, прижмуривая на приемщика зеленый, в рыжих крапинках глаз. — Да зачем мне теперь-то врать? — сказал с сердцем Комов. — Это не вопрос, — сказал я. — Врать вообще некрасиво и по-своему даже невыгодно. А ведь случается еще изредка — врут люди. Бывает… — Как говорится, мрачное наследие в нашем сознании, — сказал Севастьянов. — Я вот с полчаса назад столкнулся с таким пережитком. — Так я же не знал, — беспомощно промямлил Комов. — Что вы не знали? — невозмутимо спросил Севастьянов. — Что врать нельзя? Этому детей в яслях учат. Комов промолчал. Севастьянов незаметно постучал себя в грудь и покивал головой. Ну, спасибо, Севастьянов, сочтемся службой. — Вы с кем дома живете? — спросил я Комова. — Один. А что? — Так, ничего. Сегодня товарищ Севастьянов будет у вас приемщиком-дублером, до закрытия мастерской. Комов пожал плечами: — Мне-то что? Пожалуйста, хоть до конца года. — До конца года много. Но вот после закрытия мастерской я вас попрошу отсюда не уходить. — А как же? — удивился Комов. — А так же. Придется вам здесь переночевать. А чтобы не было скучно, вам составит компанию товарищ Севастьянов. И еще два наших товарища подъедут. Понятно? — Понятно, — процедил Комов. — Это что же, арест считается? — Нет. Это считается засада, — негромко сказал Севастьянов. Я открыл дверь и услышал, как Обольников говорит Лавровой: — Ну, конечно, кому свинья нужна, у того в ушах все время хрюканье… Лаврова спокойно сказала: — Естественно, каждому свое. Вот вы, например, в квартире у Полякова жар-птицу искали… Он махнул рукой. — Да-а, чего там, сейчас уж правды все равно не докажешь… Лаврова, задумчиво глядя на него, предположила: — Слушайте, Обольников, может быть, у вас действительно… того, — она покрутила пальцем у виска, — не все дома? Ведь вас с такой пинией защиты обязательно осудят на всю катушку. Вы пытаетесь отрицать совершенно очевидные для всех вещи… Обольников затравленно посмотрел на меня, будто искал поддержки, хрипло сказал: — Попить можно? — Можно. Придерживая одной рукой штаны, он налил из графина стакан воды, жадно припал к нему, кадык камнем запрыгал по горлу. Стакан он держал фасонно — не как-нибудь. Тремя пальцами — большим, указательным и средним — он держал стакан, безымянный был слегка отодвинут, а мизинец уж совсем был отведен в сторону, этакой птичкой-галочкой торчал его сухой палец. И, глядя на эту нелепо растопыренную кисть, я почувствовал, как в мозгу бьется, дергается, старается вырваться наружу, но не может сформироваться, принять форму не то какое-то воспоминание, или мысль, или догадка, не знаю. Но что-то застучало, мучительно захлопотало в мозгу и, не найдя лазейки, так и угас этот импульс. И вспомнил я о нем не скоро… Обольникова увели. Лаврова сказала: — Завтра он признается. Я усмехнулся: — В чем причина такого светлого оптимизма? — Плюгавый он человечишка. Один день под стражей и сегодня полдня уже выспрашивает, что ему будет, если выяснится, будто в квартире он бывал, но не воровал ничего. Ладно, черт с ним. Как дела с магнитофоном? — Никак пока. Оставили засаду. Мы посидели молча, потом Лаврова спросила: — Знаете, что меня пугает в этом деле? — Ну? — Мы не имеем даже приблизительной гипотезы, как все это происходило. Наталкиваясь на какие-то факты, предметы или людей, мы ощупываем их как слепые, мучительно пытаясь представить себе, имеет это отношение к краже или случайно попалось нам на дороге. — А Иконников? — Что Иконников? — с нажимом сказала Лаврова. — Письмо? Может, нас на него наводят? — Помимо письма есть телефон Филоновой, есть многолетняя, очень глубокая вражда к Полякову, наконец… Я хотел сказать ей о том, как прыгал из руки Иконникова коралловый аспид, о том леденящем чувстве ужаса и беспомощности, которое охватило меня тогда. Но раздумал. Это ведь не доказательство, это только ощущения. — Что наконец? — спросила Лена. — Да пустяки. Так, показалось. Если письмо не наводка, то я просто уверен, что это геростратовские дела Иконникова. А если это липа, то мы с вами уже говорили с вором. Говорили и отпустили его домой… — Почему? — Автор письма знает, что мы вышли на Иконникова. В письме нет никаких указаний относительно личности Иконникова, однако оно составлено так, что само собой разумеется — Иконников нам хорошо известен. А почему автор письма об этом знает? Если бы он не знал, то хоть двумя словами, но обязательно обмолвился бы — кто такой Иконников, какое он имеет отношение к Полякову… — Но почему вы думаете, что мы говорили с вором? — Я это утверждаю только в том случае, если письмо на липовой коре смастерили. Сбивать нас с толку может только вор, и если это он нам подбросил письмецо, то он прекрасно осведомлен обо всех наших делах. — Письмо написано женщиной, — напомнила Лаврова. |