Онлайн книга «День денег»
|
Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой – овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха. Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова. Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь. – Открыто! – послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос. Парфенов вошел. Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал «Огонек» за 1989 год. Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало – краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе – окурки. – Привет, – сказала Мила. – Привет. – Ты ко мне? – А к кому же? – Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят. – Картины покупают? – А то! – Неужели эти картины кому-то нравятся? – Мало ли идиотов. – То есть они и тебе самой не нравятся? – удивился Парфенов. – Что я, дура? – А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает? – Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора! – Зачем же… Не понимаю. – Надо же где-то жить, – сказала Мила, – не с родителями же дома. Заедят. И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему – любит. – А я уезжаю, – сказал он. – Командировка? – Уезжаю навсегда. Во Владивосток. – Перевод по службе? – Нет. Просто бросаю все и уезжаю. – Нормально, – оценила Мила. – Удивительно, – сказал Парфенов. – Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил. – А я знала. – Нет, действительно не любил. – Да знаю я. – Ты не веришь? – Вот заладил. Если б любил, не ушла бы. Парфенов был ошарашен. – Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я – любил. – Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все. – Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя. – Ври больше. Парфенов усиленно соображал. – Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил – и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы… – Красивый город, говорят. Океан, сопки… – Ты меня слышишь? Давай… – Что? Поженимся? – Ну, хотя бы. Да. Поженимся. Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая. – Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил. – Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты… – Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. – Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку. Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом: – Бубу, гага росые мууки самами кукут! – Что? Она прожевала: – Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась. – Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу? – Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад. – Но только что… – Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время! Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас! – Убил бы тебя! – сказал он. – Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей! – Почему? – Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова. Он встал. – Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом… – Шимпанзе! – За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят! – А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног. – Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная. – У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем? Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств! Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество. А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь… |