Онлайн книга «Возвращение в Панджруд»
|
Вообразить только — водянка головы! — Одни передают, что сразу после бурного Ноева потопа первым заговорил по-арабски некий Иаруб бен Кахтан. При расстановке слов в предложении и подборе словосочетания он был якобы столь жаден до говорения в рифму и декламации в лад, что произнесенные им речи никогда не оставались без этих украшений. Когда он проговаривал рифмованные и мерные словосочетания, ему казалось, что в этом проявляется проницательность его ума. Однажды он продекламировал два бейта в каком-то собрании, и присутствующие удивленно спросили: “Что за манера речи? Что за способ выражения? Мы никогда такого не слышали”. Иаруб ответил им: “Раньше я тоже не понимал смысла своих речей, а сегодня постиг”. И якобы именно потому, что он сподобился понимания — шу’ур — мерной речи без обучения этому, ее и назвали поэзией — ши’ир, а произносящего ее — поэтом: ша’ир! Джафар покосился на сидящего рядом Кубая. Голова того неуклонно клонилась на грудь. Слушатель из него был еще тот. Из-за занавески не доносилось никакого шевеления. И было вообще непонятно, перед кем он тут, собственно, распинается. — Другие летописцы настаивают на иной версии, — сказал он, возвышая голос (Кубай вздрогнул). — Был якобы некий человек, предводитель йеменских племен, звавшийся Аш’ар бен Сааба. Он говорил по-арабски в высшей степени изящно, красноречиво, и большая часть его речей получалась мерной. От его имени — Аш’ар — возникло слово “ши’ир”, а если кто-то другой начинал говорить похоже, его звали “ша’ир”! Аллах лучше ведает! — раздраженно закончил Джафар под первые всхрапывания дихкана и резко поднялся со своего места. Дихкан испуганно раскрыл глаза и облизнулся. — Уважаемый Кубай! Может быть, мои слова ничего не стоят, но все равно я не могу произносить их под ваш храп. Одно из двух: либо вы храпите в другом месте, либо я немедленно уезжаю и никогда больше не приеду! — Нет! — пискнуло из-за занавески. — Ни за что! — Подождите, — растерянно пробормотал Кубай, поднимаясь. — Что случилось? — Я же говорю: я толкую невесть для кого, вы подремываете себе, а потом еще начинаете храпеть, как удавленник. Кому это понравится?! — Ну правда, зачем тебе тут находиться? — спросил тонкий голос из-за занавески. — Иди в соседнюю комнату! — Я не могу оставить вас вдвоем! — крикнул Кубай. — Нет, нет и нет! — Тогда прощайте! Из-за занавески уже слышались рыдания, но Джафар закрыл за собой дверь... Кубай догнал его во дворе. — Господин Рудаки! Господин Рудаки! — шумно дыша, он шагал рядом. — Прошу вас, не уезжайте! Хорошо, я уйду в соседнюю комнату. — Да это просто смешно! — упирался Джафар. — Какие-то детские игры Я же не мальчишка! Я не собираюсь бегать туда-сюда! — Умоляю! — Не надо меня умолять!.. В конце концов все-таки вернулись. Кубай потерянно постоял на пороге, похрустел суставами пальцев. Потом тихо прикрыл за собой дверь. — Итак, — со вздохом сказал Джафар, усаживаясь. — На чем мы остановились? — На легенде... Господин Рудаки, а правда, что в Самарканде есть Стена поэтов? — Правда... — И каждый может прийти и оставить свои стихи? — Конечно. — И послушать, что говорят о них люди? — Ну да, — Джафар развел руками. — Для этого, наверное, Стена и существует... — Ах, почему я не могу этого сделать! — воскликнул Ануш. Джафар растерялся. Может быть, обнадежить его? Произнести какую-нибудь нелепицу вроде того, что, дескать, возможно, болезнь отступит, и тогда... Но он не успел. Повернул голову на звук открывавшейся двери. И в эту секунду Ануш всхлипнул, воскликнув плачущим голосом: — Ах, зачем! зачем я родилась женщиной! * * * На самом деле ее, скорее всего, звали Ануша́, то есть Бессмертная... Возможно, впрочем, дихкан Кубай выдумал это имя. Чтобы присвоить его своему столь же выдуманному сыну. В действительности являвшемуся женой. Как обстояло дело на самом деле, неизвестно. Разрешение одной коллизии стало началом другой, гораздо более острой. Скоро разрешилась и другая. При этом время не остановилось в ошеломлении, не замерло в ужасе. Равнодушное время спокойно текло дальше. Как будто ничего не случилось. Тщета пыли, уносимой ветром. Тщета камня, упавшего в воду. Разойдутся круги — быстро истаивая, утекут вместе с водой. Ничто не меняется в мире — только в душе появляется рана. Сначала горит, саднит и ломит. В конце концов боль стихнет, остается шрам. А потом проведешь ладонью — уже и шрам едва заметен. Даже зарубка памяти может затянуться... силишься вспомнить — но перед глазами только зыбкие, бесплотные тени. Разве это на самом деле было? На самом деле случилось? Не может быть... Тщета. Но встреча с сыном дихкана Кубая наложила отпечаток на всю жизнь. Тогда он был юношей — сейчас старик. И все равно: закроешь глаза... о господи, опять эти налитые мукой глаза!.. зажмуришься, вспомнишь — и как будто вчера. Странно. Почему так? Он не видел ее. А когда слышал голос, был уверен, что он принадлежит большеголовому уродцу, сыну несчастного дихкана. Даже не видел... и всю жизнь жалеет об этом. Разве не странно? Как если бы не смог дотянуться взором до чего-то такого, что сделало бы его... господи, даже и сравнения сразу не подберешь. Счастливцем среди людей?.. ангелом?.. самим Богом? Как если бы оставалось всего ничего — один шаг, одно движение, одна тонкая завеса: стоит отвести ее — и окажешься в неслыханном, баснословном мире жизни и счастья! — но не хватило мига, не хватило удара сердца, не хватило вдоха. Колышемая ее дыханием завеса оказалась непреодолимым препятствием. Волшебный мир не раскрылся. Оставалось гадать, каким он был. * * * Бессмертная!.. Что это, если не насмешка судьбы?.. Он даже не успел как следует удивиться. Дихкан Кубай стоял в дверях с таким бурым и перекошенным лицом, как будто его уже хватил удар. Потом они шли к коновязи. Дихкан держал под локоть железными пальцами. — Вот видите!.. — бормотал он. — Что делается! Беда-то какая!.. Заговариваться начал... Болезнь-то — она того... она не шутит... Собственноручно подал стремя и, посмотрев сощуренными, черными от необъясненной муки глазами, сказал, кривясь: — Не надо больше приезжать, господин Рудаки. Прощайте! Ах, как легко ему было бы подавить в себе вспыхнувшую злость! И уехать, не сказав ни единого слова. Тогда уж давно забыл бы всю эту нелепую историю: и Кубай, и жена его Ануш растворились бы в густеющей памяти, как растворяется всякая смешная и нелепая мелочь. |