Онлайн книга «Когда рассеется туман»
— Ханна, а давай у нее сгниет кончик носа? — предложил мальчик, оборачиваясь и подмигивая Эммелин. — Здорово, — серьезно кивнула Ханна. — Давай. — Нет! — взвыла Эммелин. — Эммелин, ну что ты как младенец. Он же сгниет не по правде, — объяснила Ханна. — Сделаем тебе какую-нибудь маску попротивней. Я поищу в библиотеке книги по медицине. Там должны быть картинки. — А почему именно у меня будет эта проказа? — спросила Эммелин. — Спроси Господа Бога, — пожала плечами Ханна. — Это он придумал. — Нет, почему я должна играть Мариам? Я хочу кого-нибудь другого. — А других ролей нет. Дэвид будет Аароном, потому что он самый высокий, а я — Богом. — А почему не я — Бог? — Потому что ты хотела главную роль. Или нет? — Хотела, — сказала Эммелин. — Хочу. — Тогда в чем дело? Бог даже не появляется на сцене. Я буду говорить из-за занавеса. — А если я буду Моисеем? — спросила Эммелин. — А Мариам пусть сыграет Реверли. — Никаких Моисеев, — отрезала Ханна. — Нам нужна настоящая Мариам. Она гораздо важней Моисея. Он появляется всего один раз, за него будет Реверли, а слова скажу я из-за занавеса. Или Моисея вообще уберем. — А может, разыграем другую сцену? — с надеждой предложила Эммелин. — Про Марию и младенца Иисуса? Ханна недовольно фыркнула. Репетируют, поняла я. Альфред, лакей, говорил мне, что в одни из ближайших выходных состоится семейный концерт. По традиции в этот день кто-то поет, кто-то читает стихи, а дети ставят сценку из бабушкиной любимой книги. — Мы выбрали эту, потому что она очень важная, — объяснила Ханна. — Не мы, а ты выбрала, потому что она важная, — возразила Эммелин. — Именно, — согласилась Ханна. — Она про отца, у которого двойные правила: для сыновей — одни, а для дочерей — другие. — Что на редкость благоразумно, — добавил Дэвид. Ханна не обратила на него внимания. — Мариам и Аарон виновны в одном и том же грехе: осуждали женитьбу брата… — И что они говорили? — заинтересовалась Эммелин. — Неважно, они просто… — Ругались? — Нет, дело не в этом. Важно то, что Бог решил наказать Мариам проказой, а с Аароном просто поговорил. Как ты считаешь, Эммелин, разве это честно? — А Моисей женился на африканке? — спросила Эммелин. Ханна сердито тряхнула головой. Я уже успела заметить, что это ее привычный жест. Длиннорукая, длинноногая, она вся горела какой-то нервной энергией и очень легко срывалась. Эммелин, напротив, походила на ожившую куклу. И хотя черты их были похожи — носы с легкой горбинкой, ярко-голубые глаза, одинаковый рисунок рта — на лице каждой из сестер они смотрелись совершенно по-разному. В то время как Ханна напоминала сказочную фею — порывистую, загадочную, нездешнюю — красота Эммелин казалась более земной. И уже в то время ее манера складывать губы и слишком широко распахивать глаза напоминала мне фотографии красоток, которыми торговали в наших краях лоточники. — Ну, женился или нет? — допытывалась Эммелин. — Да, Эмми, — засмеялся Дэвид. — Моисей женился на ефиоплянке. А Ханна злится потому, что мы не разделяем ее взглядов на женскую независимость. Она у нас суфражистка. — Ханна! Ну что он дразнится? Скажи ему, что ты не такая! — Почему же? Конечно я суфражистка. И ты тоже. — А Па не знает? — шепотом спросила Эммелин. — А то он страшно рассердится. — Ерунда, — фыркнула Ханна. — Наш Па — просто котеночек. — Никакой он не котеночек, а настоящий лев, — дрожащими губами возразила Эммелин. — Пожалуйста, не зли его, Ханна. — Не бойся, Эммелин, — сказал Дэвид. — Сейчас все женщины — суфражистки, это модно. — А Фэнни никогда ничего такого не говорила, — недоверчиво произнесла Эммелин. — Все девушки, которые хоть что-нибудь из себя представляют, в этом году на первый выезд в свет наденут не платье, а костюм, — продолжал Дэвид. Эммелин вытаращила глаза. Я слушала, притаившись за стеллажами и гадая, о чем это они. Я никогда раньше не слыхала слова «суфражистка», но догадывалась, что это, должно быть, такая болезнь, вроде той, что подхватила миссис Наммермит из нашей деревни, когда на пасхальном празднике она начала скидывать с себя одежду и мужу пришлось отвезти ее в Лондон, в больницу. — Ты просто вредный, — сказала Дэвиду Ханна. — И так несправедливо, что Па не отдает нас с Эммелин в школу, а тут еще и ты стараешься выставить нас дурочками при любой возможности. — Да с вами и стараться не надо, — парировал сидевший на ящике с игрушками Дэвид и откинул упавшую на глаза прядь. У меня перехватило дыхание, такой он был красивый, золотоволосый, похожий на сестер. — В любом случае, вы ничего не теряете. Нечего там делать, в этой школе. — Да? — иронически подняла брови Ханна. — Обычно ты, наоборот, с удовольствием расписываешь мне все, чего я лишена. С чего это ты изменил свой взгляд? Тут глаза ее широко раскрылись — две пронзительно-голубые луны, голос дрогнул. — Только не говори, что натворил что-то ужасное и тебя выгнали! — Разумеется, нет, — быстро ответил Дэвид. — Просто мне кажется, что учеба — не главное в жизни. Мой друг, Хантер, говорит, что настоящая жизнь — сама по себе лучшее образование… — Хантер? — Он поступил в Итон только в этом году. Его отец — какой-то ученый. Недавно открыл что-то очень важное, и ему пожаловали титул маркиза. Он чуть-чуть чокнутый, и сын такой же, во всяком случае так говорят наши ребята, хотя по мне — Робби просто отличный парень. — Ну хорошо, — сказала Ханна. — Пусть твой чокнутый Роберт Хантер презирает учебу сколько ему угодно, но я — как я стану знаменитым драматургом, если Па отказывается дать мне образование? — Она горько вздохнула. — Ну почему я не мальчик? — А мне бы не понравилось в школе, — заявила Эммелин. — И я уж точно не хочу быть мальчиком. Никаких платьев, эти ужасные шляпы и разговоры только о спорте и политике. — А мне интересно говорить о политике, — сказала Ханна. В пылу спора ее аккуратная прическа растрепалась, локоны выбивались со всех сторон. — Первым делом я бы заставила Герберта Асквита [2] дать женщинам право голоса. Даже молодым. — Ты бы стала первым министром-драматургом Великобритании, — усмехнулся Дэвид. — Да, — не стала спорить Ханна. |