Книга Теория описавшегося мальчика, страница 36 – Дмитрий Липскеров

— Папа, — произнес маленький Викентий свое первое слово.

С тех пор повторялась одна и та же история. На ночь птица превращалась в человека, а днем улетала в небеса.

Проходили годы, а Яков Михайлович так и не мог понять, чего больше в Викентии — человечьего или птичьего. Он неутомимо искал в своем чаде признаки какой-либо одаренности, но, кроме полета и производства неограниченного количества потомства, ничего особенного в Викентии не находил. Яков Михайлович с трудом обучил сына грамоте, но дальше с учебой дело не заладилось. В голове Викентия ничего не откладывалось, в памяти оставалось лишь незначительное. Он рос неразговорчивым, а по интеллекту просто недоразвитым. И Яков Михайлович наконец уразумел, что от вороны, даже если ее скрестить с Эйнштейном, ничего путного не родится.

«Ах, голубоглазая Адочка, — иногда бессонными ночами пенял на бывшую жену психиатр. — А как же длинные пальчики и тонкие щиколотки?..» Иногда он подолгу стоял у окна, разбрасывал под ним остатки пищи и иной раз в какой-нибудь мусорной вороне вдруг узнавал свою жену и звал тогда истерично:

— Адочка, любовь моя, вернись!..

Яков Михайлович закончил свой рассказ со слезами на глазах.

Викентий смотрел на отца и подергивал головой, словно сейчас он птица.

— Вот почему ты так к воронам хорошо, — сделал вывод и вдруг вспомнил, как Настя обозвала его гребаным вороном. В чем-то она права. На четверть.

— Может, твоя мать когда-нибудь вернется?

— Она не нужна! — констатировал Викентий.

— Всякому нужна мать! Любая!

— Ты всю жизнь считал меня недоразвитым.

Запас нежности в душе Якова Михайловича исчерпался, как и его внезапная полнота. Вместо этого утробу наполнило раздражение.

— А ты что — Ломоносов?

— Не надо было искать во мне гения, — в глазах Викентия было почти безразличие. — Во мне нужно было искать сына!

— Всякий норовит рассказать, что мне делать и как жить! — Яков Михайлович раскурил сигару, кусочек ее попал ему в горло, и он долго его выкашливал. — И какого я курю эту дрянь?!! И дорого, и противно! И рак губы себе накурю!!! Мать твоя, кстати, тоже курила! Пока вороной не стала! Ха-ха!!!

Викентий вновь признал своего отца. И ему было привычней видеть родителя злобным и раздраженным. Одно не нравилось Викентию. Он считал: если уж добро — то подвижническое, а выйдет злоба — то пусть великая. Викентию было наплевать на противоположности. Не полюса главное, а их равновеликость! А у отца — как прыщик недозрелый, вот и вся злоба. Может, созреет до фурункула, думал человек-дятел. Ведь грозился, говоря о человеке-ксилофоне, о поступке, о сожжении. То, что Жагина не убили, — плохо! Прав был отец, что отчитал. Этот жирный человек много деструктивного сделать сможет!

— Мне нужен нормальный корм!

— Этот чем нехорош?

— Не надо жалеть денег мне на корм. На девок жалей! Подцепишь чего!

Здесь Яков Михайлович вспомнил, что слишком давно не было в его квартире милых студенточек с их юными, крепкими, как мячики, попками. Вслух же он произнес мечтательно:

— Есть тут у меня одна второкурсница… Леночка… Но тебе принимать участие нельзя! Пластиночки-то нет!!! Трахай птиц!!! Ха-ха!!!

— И химии на меня жалко? — спросил Викентий. — Сульфатомитаксол? Или как там его?..

— Это с каких времен ты стал в химии понимать?

— Мы же договорились о мире! — напомнил сын отцу.

Яков Михайлович неохотно кивнул.

— Было, — подтвердил.

— Мир. Пусть студентка приведет подругу. Я думаю и без химии справиться! Я молодой, здоровый… Кстати, у меня еще есть время, можем пойти поужинать в кафе и все обсудить.

Яков Михайлович согласился, и отец с сыном сели внизу, в конце улицы, в грузинском заведении с недорогой, но приличной едой.

Говорили серьезно.

— Нам нужно оружие, — отец.

— Согласен.

— Снайперская винтовка.

— Достанем, — сын.

— Где?

— Моя забота.

Таким Викентий нравился отцу больше. Решительный, вместе с тем спокойный, востроносый, он был похож на убежденного экспроприатора с холодными безразличными глазами.

— Оружие на тебе, — велел он.

— Деньги я тоже достану, — добавил Викентий.

И опять Яков Михайлович проявил излишнее любопытство. На его «где же?» ответа не последовало…

В этот вечер они крепко выпили, так что наутро Викентий с трудом вписался в форточку и махал крыльями тяжело.

Следующим утром Яков Михайлович отправился в институт, помня о Леночке и сульфаметоксазоле…

В квартире человека-ксилофона Эндрю Васильевич Жагин появился через три дня, после того как ему наложили швы на пробитую голову, покрытую сейчас черным беретом. Он был в темном однотонном костюме, и народ, сидящий на лавочке, сразу даже Самого не признал, посмотрел с подозрением.

Импресарио поднялся по ступеням по местонахождению инструмента и коротко нажал на звонок, который, впрочем, не сработал. Дверь была не заперта, и Жагин вошел в прихожую. Только хотел оповестить о своем прибытии, как вдруг увидел ксилофонистку. Вернее, ее обнаженную спину и великолепные ягодицы. Девушка стояла, уткнувшись лицом в книжный шкаф, в левой руке держала некий круглый предмет, похожий на пластинку, а правая рука находилась в месте совершенно интимного свойства. Женщина получала удовольствие, и Жагин, которого это сейчас мало интересовало, сделал шаг назад, подождал несколько, а потом покашлял.

— Здесь у вас открыто, — сообщил.

Она появилась скоро, раскрасневшаяся и пахнущая мечтой. Всматривалась в Жагина, пока не узнала:

— Вы?

— Метаморфозы.

— Что случилось?

— Долгая дорога к себе.

— А с головой что?

— Часть метаморфозы. Сейчас все хорошо. Мы можем перейти к делу?

— Конечно.

Сели рядом с ксилофоном. Жагин вытащил из портфеля документы:

— Я согласен с вами работать. Все доходы — пятьдесят на пятьдесят. Никаких особых условий у меня нет, просто прошу джентльменской пунктуальности. Все концерты должны начинаться вовремя.

— Без сомнения, — согласился Иван.

Импресарио посмотрел на Настеньку, и она покраснела, поняв, что этот пункт проговорен специально для нее.

— Конечно, — подтвердила.

— Я позволил себе набросать список первых двадцати городов.

Господин Жагин опустился на колени и поднес к глазам Ивана бумагу с перечнем. Пока тот знакомился с содержанием, Эндрю Васильевич подумал, что женщина по имени Настя любит этого странного человека с азиатской внешностью. Волосы и борода Ивана были вымыты, расчесаны, собраны в аккуратные пучки на индийский манер, а карельская береза инструмента пахла дорогой полиролью. Ну и чтобы жить с ксилофоном, нужна эта самая настоящая любовь.