Книга Время зверинца, страница 72 – Говард Джейкобсон

— Ну почему обязательно непристойный?

— Просто у меня такое предчувствие.

— Хотя почему бы ему и не быть непристойным? Ты же все время пишешь непристойности о моей семье.

— Это неправда. Я никогда ничего не писал о твоей семье, пристойно или нет. Да у тебя и семьи-то нет, за исключением Поппи.

— Нет, это правда, если читать твои романы между строк, а я их читаю именно так.

Я не поддался на провокацию. Если она хочет видеть меня насквозь, ей придется залезть ко мне в голову. Или Ви уже считала себя сидящей в моей голове? Все могло быть и проще: она тайком залезла в мой компьютер. Но в таком случае она сейчас вряд ли вела бы со мной эту игру.

— Не беспокойся о моей писанине, — сказал я быстро. — Лучше поговорим о твоей. Как она продвигается? Помню, в последний раз мы обсуждали начальную фразу: «Милейший читатель, чтоб тебя разъебло!» Я тогда предложил тебе начать книгу как-нибудь иначе.

Я не преувеличивал. «Ванесса» — так в первой редакции назывался ее роман. «Ванесса», написанная Ванессой. И именно так роман начинался: «Милейший читатель, чтоб тебя разъебло!» Если таковым было начало книги, ничего удивительного, что у нее имелись проблемы с ее завершением.

— Не так, — сказала она. — Фраза была: «Милейший читатель, шел бы ты в жопу!» Есть некоторая разница, я полагаю.

Это ты из года в год ебешь мозги читателям.

— Никаких читателей не существует, Ви!

— Это потому, что ты их всех уже заебал.

— Какова же твоя начальная фраза теперь?

— А! — молвила она, поджимая губы (примерно так среагировала бы храмовая проститутка на просьбу прокомментировать прейскурант ее услуг). — Узнаешь в свое время.

Она хотела меня напугать, и это ей удалось.

— Как далеко ты продвинулась?

Нет ответа. Лишь все та же загадочная улыбка священной шлюхи.

— Показывала текст хоть кому-нибудь?

Опять нет ответа. «Не тебе и не подобным тебе бумагомарателям судить о моем творчестве», — означал ее вид.

В свою очередь я отрицающе взмахнул рукой:

— Я поверю в это, только когда увижу своими глазами, Ви.

Затем я вспомнил, что люблю ее, и поспешил добавить:

— И я очень хочу в это поверить.

Она продолжала смеяться. Они обе смеялись: Поппи — над шутками Фрэнсиса, Ви — надо мной.

— Тогда приготовься за меня порадоваться, — сказала она. — Я наконец определилась с названием.

Теперь был мой черед говорить: «А!» Я знал, каковы эти названия Ванессы.

— Постой, дай угадаю: «Почему мой муж Гай Эйблман — самовлюбленный мудозвон»?

Она встряхнула головой так, словно высвобождала змей, вплетенных в ее волосы.

— Ты, ты, ты… Поверь, Гвидо, на свете есть вещи поважнее и поинтереснее тебя.

Но я не поверил и этому.

Спустя неделю она попросила меня покинуть дом. Нет, не навсегда. И даже не на сутки. Просто не появляться там в дневные часы.

Через такое мы уже проходили.

— Я не слышу собственные мысли, когда ты молотишь по клавишам, — постоянно жаловалась она.

Обычно я вместо ответа поплотнее закрывал свою дверь и больше никак не реагировал на эти жалобы. Мы жили в трехэтажном особняке с мансардой и подвалом. При этом мой рабочий кабинет располагался в подвале. Но на сей раз она ворвалась ко мне, сверкая глазами и размахивая руками, как когтистыми лапами. Я испугался не за себя, а за нее.

— Умоляю! — завопила она и сделала такое движение, будто собиралась упасть мне в ноги. — Могу я тоже хоть немного поработать над своей книгой?

Я вызвался обить кабинет звукоизолирующим материалом, забаррикадировать дверь матрасами, приглушить клавиатуру самыми мягкими прокладками, какие только сумею найти.

— Буду печатать через слой лебяжьего пуха, — пообещал я. Но всего этого ей было недостаточно.

— Я хочу, чтобы тебя не было дома с восьми утра до восьми вечера, — сказала она. — Дело не только в звуках твоего компьютера, оно еще и в твоем идиотском шевелении губами на кухне, в распространяемых тобой флюидах, в самом факте твоего присутствия где-то поблизости. Когда ты в стенах дома, я не могу работать. Ты завладеваешь всем творческим пространством без остатка, ты блокируешь магнитные поля, ты поглощаешь информационные волны.

На это у меня ответа не нашлось.

Если Ванессе было так остро необходимо мое отсутствие, я должен был ей уступить. Я был уверен, что надолго это не затянется, поскольку знал Ванессу. Как только она обретет желанную тишину, ей нестерпимо захочется написать: «Милейший читатель, чтоб ты обдристался!» или что-то еще в таком духе — и далее начнется самоистязание. По моим прикидкам, уже после двух абзацев она станет подумывать о том, как бы уведомить меня о возможности возвращения. Не сказать об этом прямо, разумеется, — Ванесса не из тех, кто идет на попятный. Но, к примеру, можно эсэмэской попросить меня вызвать для нее «скорую помощь» или напомнить о вечеринке, которую мы устраиваем на днях (я об этом ни сном ни духом), и о необходимости срочно встретиться для обсуждения меню. А ночью в постели она назовет писательство скучной и допотопной возней, непонятно почему доставляющей мне удовольствие, тогда как она подумывает переключиться на йогу или на танго.

Быть может, даже вызовется сделать мне отсос, если это поможет мне забыть о литературе.

Но в промежутке между победительным тоном Ви при нашем разговоре в Сохо и штурмом моего подвального кабинета с фуриозностью, достойной Клитемнестры, никакие сомнения ее не посещали. Она всерьез настроилась писать роман и была готова довести эту затею до финала.

Сперва я подумал о перемещении в Лондонскую публичную библиотеку, но затем решил, что тамошняя чопорно-книжная атмосфера не подходит для романа, вызревающего в моей голове. За этим соображением скрывалось еще одно: в Лондонской библиотеке я рисковал повстречать какого-нибудь писателя — чего доброго, еще и успешного. Я возлагал большие надежды на свой новый роман с рабочим названием «Конечная точка» и запасным названием «Трюкач», — этим трюкачом и выступал мой братец Джеффри, извращенец и психопат с бомбой замедленного действия в голове, а его опухоль являлась превосходной метафорой для современной литературы: самообман и самоуничтожение, сжирающее мозг нашей культуры.

У Жоржа Батая [88] мне попалось выражение, соответствующее моему настрою и объясняющее то, что я писал: «нечестивое беспокойство». Джеффри был таким нечестивым беспокойством. Во всяком случае, он вызывал такое беспокойство у меня. Итак, я настроился на работу, и мне совсем не хотелось, чтобы какая-нибудь случайная встреча сбила меня с верного пути.