Книга Время зверинца, страница 83 – Говард Джейкобсон

Я счел это предложение вполне уместным и благопристойным, но она пропустила его мимо ушей.

— Будь добр, срежь немного мяты, — сказала она, протягивая мне ножницы. — Я заварю нам чай.

— А которая тут мята? — спросил я.

— Ах да, я и забыла, что ты еврей, — сказала она.

— Еврей?

— Или я ошибаюсь?

— Да нет, просто мне непонятно, какая связь существует между евреями и мятой?

— Абсолютно никакой связи. В том-то и дело.

— Впервые слышу, что у евреев так плохо с ботаникой. Может статься, как раз евреи изобрели мятный чай. Если я не знаю, как выглядит мята, то лишь потому, что я рос в городе и у нас никогда не было своего сада.

Она рассмеялась:

— Уилмслоу вряд ли можно назвать городом, Гай.

— Для нас он был городом, при нашем стиле жизни. Мы вечно либо торчали в своем бутике, либо закупали товары в Милане и Париже. Я побывал на сотне показов мод по всей Европе еще до того, как мне исполнилось двенадцать. Я чаще видел подиумы, чем сельские дороги. А что касается мяты… Мята, — кажется, так звали одну модель, с которой я одно время встречался. У нее были зеленые глаза, и она пахла…

Поппи предостерегающе подняла руку, этим жестом напоминая, что есть вещи, которые не следует подробно обсуждать со своей тещей.

— Скажи мне, раз уж ты упомянул бутик, — почему я потеряла связь с твоей мамой?

— Но вы же переехали.

— Это началось еще раньше.

— У мамы сейчас плохо с головой.

— Надеюсь, это не из-за тебя и Ванессы?

— Не буду утверждать, что она любит Ванессу, но она не любила и всех прочих женщин, которых я приводил к нам домой. Не потому, что они ей не нравились или казались недостаточно для меня хороши. Скорее потому, что ей никогда не нравился я.

— Ванесса мало кому нравится, — сказала Поппи, обходя стороной тему меня.

— Поппи! — вскричал я протестующе.

К тому времени мы уже полулежали в шезлонгах, и я чуть не выпал из своего, навалившись на одну сторону.

— Это так, — сказала она.

— Мне она нравится, — сказал я.

— Ты ее любишь. Это другое.

— А вы ее мать — и это тоже другое. Матерям не следует говорить о своих дочерях, что те никому не нравятся.

— Почему бы и нет?

Почему бы и нет. Я откинулся на спинку шезлонга, подставив лицо солнцу.

— Вот поэтому, — сказал я, жестом обводя сад с его деревьями, травой, птицами и пока что не срезанной мятой. — Такова природа.

— Ах природа! — сказала она.

— И даже не в том дело, — продолжил я. — Я видел вас вместе. Я видел, как вы играете дуэтом. Вы смотритесь как сестры.

— А ты думаешь, все сестры любят друг дружку?

У меня не было сестер, но у меня был Джеффри.

— Нет, я так не думаю, — сказал я.

— И вообще, соперничество между сестрами — это обычное дело, — сказала она. — Но в случае матерей и дочерей с читается, что мать должна отойти в сторону и дать дорогу дочке.

Я пожал плечами, тем самым показывая, что это звучит вполне справедливо. Хотя меня никак нельзя было заподозрить в том, что я хочу видеть Поппи отодвинутой в сторону.

Разве что если я сам отодвинусь вместе с ней.

— Вам вполне хватит места обеим, — сказал я.

Она покачала головой:

— Так оно и случается — не успеешь оглянуться, как у тебя уже маленькая дочь. Сама еще девчонка, и вдруг ты мать. Мне в свое время не удалось как следует порезвиться. Мой девичий век был недолог и беден событиями.

— Однако я припоминаю что-то насчет фотографии нагишом в Вашингтоне, — сказал я.

— Ах это… Пять минут веселья и потом жестокая расплата. Ванесса потеряла очередного отца, а я потратила десять лет на попытки с ней помириться. И до сих пор прощение под вопросом.

Я экспромтом сформулировал теорию. Вы не обязаны прощать своих родителей. А родителям нет смысла дожидаться вашего прощения. До свиданья, мама с папой, спасибо за все. Лет через семьдесят вы поцелуетесь и помиритесь, но до той поры вы, по крайней мере, не будете терзать друг друга. «Терзать» — слишком сильно сказано? Хорошо, пусть будет «упрекать». Ванесса и Поппи очень долго жили вместе — пожалуй, слишком долго. Не удивительно, что между ними возникло напряжение.

— Я никогда не слышал, чтобы Ванесса говорила о невозможности или нежелании вас простить, — сказал я. — За что бы то ни было.

Тут я ничуть не кривил душой. Правда, мне доводилось слышать, как Ванесса называет ее «блядью» или «старой поганкой», но это уже из другой оперы.

Или все-таки из той же? Ведь когда дочь называет свою маму «блядью», это может свидетельствовать о том, что мама и впрямь ведет себя не вполне сообразно с обычным поведением матерей в подобных случаях (помни о своем возрасте и отойди в сторонку). А принимая во внимание мысли, которые Поппи возбуждала во мне — а равно в опухшем мозгу братца Джеффри, — следовало признать, что у Ванессы имелись поводы для беспокойства.

Так что же: они друг друга ненавидели? Неужели всем этим эффектным прогулкам рука об руку в одинаковых платьях, сандалетах и т. п. сопутствовала клокочущая внутри них ненависть?

Неужели я, глупец, был всего лишь слепым орудием этой ненависти — орудием, которое обе участницы психодрамы пуск али в ход друг против друга?

— Не пойми меня неправильно, — между тем продолжила Поппи. — Я считаю Ванессу великолепной. Я считаю ее настоящим чудом. И я считаю, что она идеально тебе подходит.

Она рождена быть женой писателя…

— Хорошо, что она сейчас вас не слышит. Потому что сама она считает, что это я рожден быть мужем писательницы.

— В этом вся Ванесса. Порой она просто невыносима.

— Есть ли какой-то шанс это исправить?

— Беда в том, что ей не хватает терпения. Не думаю, что в случае чего я смогу на нее положиться. Будь у меня дочь-еврейка, она была бы более внимательной и заботливой, это уж точно.

И Поппи вздохнула с таким видом, словно досадовала на свою оплошность: вместо того чтобы обзавестись дочерью-еврейкой, она почему-то обзавелась Ванессой.

— Между прочим, я только что привез вам от нее в подарок новое платье. Вы точно не хотите его примерить? Я отвернусь.

Вторая попытка — тоже не пытка.

— Отстань, — сказала она, но после паузы добавила: — Вот видишь, ты пытаешься быть заботливым. Наверно, это оттого, что ты — еврей.

И тут меня осенила ужасная мысль. Что, если Поппи все эти годы полагала меня всего лишь заботливым — и никаким больше? Просто заботливым — когда звезды сыпались в Индийский океан, а я скользил руками по ее виолончельным бед рам? Просто заботливым — когда я сжимал ее в объятиях, стоя одной ногой на огромном тарантуле? Просто заботливым — когда наши взгляды так понимающе встретились на верхней ступеньке «лунной лестницы» в Бруме? Просто заботливым!