Онлайн книга «Эйфельхайм: город-призрак»
— Наблюдение за вашими обычаями было главным занятием Скребуна, у меня есть фраза в голове, что этот пример может его порадовать, — прокомментировал происходящее Ганс. — Он умирает. — И, умирая, заслуживает радости. — Дитрих умолк, но некоторое время спустя спросил: — Ты любил своего хозяина? — Бва-уа! Как мог я не любить? Это записано на атомах моей плоти. Тем не менее еще один кусочек знаний, питающий мозг, порадует его. — Вдруг он замер. — Готфрид-Лоренц зовет. Есть проблема. * * * Готфрид надел венок из цветов и сбросил кожаные рейтузы, прыгая среди гуляк. Мало кто отныне замечал это, ибо у него не было срамных частей для показа. По крайней мере, ничего, что женщины смогли бы признать за таковые. Каким-то образом, в кутерьме, он ударил Сеппля Бауэра по венку своей зазубренной дланью, и молодой человек теперь лежал ничком среди мерцающих факелов. Некоторые в толпе улюлюкали. Другие собрались только сейчас, спрашивая, что произошло. — Монстр напал на моего сына! — заявил Фолькмар. Он обвел рукой соседей. — Мы все это видели. Кое-кто кивнул и забормотал в знак согласия. Другие отрицательно покачали головой. Некоторые закричали, что это была случайность. Беременная Ульрика вскрикнула, увидев неподвижно лежащего мужа. — Ты животное! — закричала она на Готфрида. — Ты животное! Дитрих видел гнев, смущение, испуг, недвусмысленные жесты. Краем глаза заметил, как в темноте вокруг собралось множество крэнков, и один из них, носивший ранг сержанта и известный потому как Прыгающий Макс, расстегнул застежку на мешке, в котором держал рог de fer. — Грегор, — подозвал Дитрих каменотеса. — Беги, приведи Макса из замка. Скажи ему, у нас есть дело для господского суда. — Суда маркграфа, ты хочешь сказать! — завопил Фолькмар. — Убийство требует более высокого суда. — Нет. Гляди! Твой сын дышит. Нужно только зашить рану и дать ему отдохнуть. — Но ты к нему не притронешься, — ответил Фолькмар. — Твое мягкосердечие в отношении этих демонов позорно. Неизвестно, что могло произойти, не прибудь Макс с полудюжиной солдат и не навязав им господский мир. Когда приехал Манфред, весьма раздраженный из-за столь позднего часа, то счел произошедшее несчастным случаем и повелел рассмотреть мнения всех сторон на ежегодном суде в День св. Михаила. Толпа угрюмо разошлась; некоторые ободряюще хлопали Фолькмара по плечу, другие смотрели на него с отвращением. — Фолькмар — неплохой человек, — сказал Грегор Дитриху, — но часто болтает, не подумав. И говорит обо всем с такой уверенностью, что не может потом отказаться от своих слов, не прослыв глупцом. — Грегор, иногда я думаю, ты — умнейший человек во всем Оберхохвальде. Каменотес перекрестился: — Видит Бог, это не слишком-то большое достижение. * * * Когда гуляки разошлись, и пастор остался наедине с крэнками, Ганс сказал: — Герр — умный человек. Через три месяца, когда соберется суд, все вопросы уже отпадут. Готфрид прикоснулся к плечу Дитриха, отчего тот вздрогнул. — Отец, я согрешил. Сеппль насмехался надо мной, и я, не подумав, ударил его. Священник посмотрел на новообращенного. — Вина может соразмеряться с обстоятельствами, — допустил он. — Если instinctus взял верх над тобой… — Мой грех не в том, что я его ударил. — В чем же тогда? — После… Я был счастлив. — Ах вот что! Это действительно серьезно. Чем он спровоцировал тебя? — Он насмехался надо мной. Радовался, что мы скоро уйдем. Дитрих склонил голову: — Из-за голода? Он надеется, вы умрете? — Нет, Сеппль имел в виду корабль. Я не подумал. Может, он всего лишь хотел так попрощаться. Ему же неизвестно о нашей неудаче. Дитрих остановился и схватил Готфрида за руку, а тот застыл, еле подавив инстинктивный удар в ответ. — Неудача? — спросил пастор. — Что это значит? — Проволока не сработает, — ответил крэнк. — Есть предел… Тебе известно, как лопается веревка, если на нее повесить слишком большой груз? Так же может разорваться и наша электроника, хотя и иным образом. С каждой попыткой она становится все менее прочной. Мы произвели вычисления и… Готфрид замолк, и Ганс несколько раз прикоснулся к нему. — Но учение о случайном, брат, — сказал он Готфриду, — не так категорично. Есть еще шанс на успех. — Есть шанс, что и Фолькмар Бауэр приласкает меня, — парировал тот. Он посмотрел прямо в лицо Дитриха, на человеческий манер. — Электроника ослабла настолько, что наш корабль может провалиться в бездну между мирами, но, вероятно, не найдет сил выкарабкаться на противоположный берег. Тяжелая судьба. — Или наоборот, легкая, брат, — возразил Ганс. — Разве оттуда кто-то возвращался и рассказывал, какая она? Готфрид дернулся, смахнув руку друга, и запрыгал вниз с холма. Дитрих смотрел ему вслед, затем оборотился к Гансу: — Ты всегда знал, что вас ждет неудача. Глаза крэнка казались непроницаемыми. — С таким schlampig [242] устройством? С проволокой, вытянутой щипцами мальчишкой на качелях? Без оболочки, задерживающей флюиды? Мы работали очень тщательно, но на ней больше обрывков и заплат, чем на одеянии шута при дворе Манфреда. Я с самого начала предполагал вероятность провала. — Тогда… к чему притворяться? — Потому что ты был прав. Когда алхимика постигла неудача, мой народ не видел перед собой ничего, кроме отсроченной до поры до времени смерти. Мы дали им что-то еще на эти пять месяцев. Надежда иногда важнее, чем правда. * * * Возвратившись в пасторат, Дитрих обнаружил Скребуна лежащим на соломенном тюфяке. Его мягкие губы беззвучно открывались и закрывались, слишком медленно, чтобы списать это на смех. Священник вспомнил, как однажды Ганс вел себя так же. Он плачет. Дитрих задумался и неожиданно расчувствовался из-за того, что у крэнков, как и у людей, плач внешне так походил на смех. Скребун был материалистом. Отчего же тогда слезы? Все люди естественным образом боятся смерти. И все же материалист, думая о том, что за порогом смерти он просто исчезнет, наверное, боится переступить его больше других. Пастор склонился над тюфяком крэнка, но лишь увидел собственные бесчисленные отражения в этих странных золотистых глазах. Они не плакали, просто не могли, но, если так, откуда истекает этот меланхолический дух? Крэнкам не было равных в проявлениях чувств; настроения усиливались постоянной сдержанностью, словно черный порох в бумажных трубках Бэкона. Они плакали горше, сердились яростней, праздновали неистовей и повесничали безмятежней любого лентяя. Но они не знали поэзии и не пели песен. |