Книга Любовь к камням, страница 112 – Тобиас Хилл

Разговариваем мы осторожно. Только о настоящем, избегая прошлого и будущего, того, почему я приехала и почему остаюсь. Не касаясь несчастных случаев.

— У вас много книг.

— Я люблю читать.

— Ни единой фотографии. Ни одного портрета членов вашей семьи.

— Я могу то же самое сказать о вас. Держите.

— Что это?

— Приспособление для убивания рыбы.

— А это?

— Тоже.

— Они, должно быть, уплывают за милю, завидя вас. Великий Белый Охотник восточного побережья. Что вы имеете против них?

— Ничего. Мне нужно кормиться. Они не уплывают.

— И все же, уверена, вы бы заставили их уплывать, если б могли. — Жду его улыбки, хочу ее. Могу себе в этом признаться. — А это что?

— Изделие Ирэн.

— Не может быть.

— Амулет на счастье. Для моей лодки. У нее умелые руки. Вам нравится?

— Особенно стекло. Похоже, вы можете убить этой штукой множество рыб. И, должно быть, гордитесь дочерью.

— Конечно. Всякий раз.

— Говорите вы не очень уверенно.

— Почему бы нам это не выяснить?

Он с широким разворотом направляет лодку из гавани. Мы держим курс на юго-восток, к Тосскому заливу. День прекрасный, небо и море такие голубые, что там, где они сходятся, линии горизонта почти не видно. Я оглядываюсь на мыс, он уже далеко. Над ним вздымается зеленый-зеленый остров.

Он смотрит в море, правя лодкой, окидывает взглядом рябь и гладкие поверхности, означающие течения и мели. В одном месте, неотличимом для меня от всех прочих, заглушает мотор. Мы сидим, пьем пиво «Саппоро» из холодильника, ловим морского окуня и черного леща.

— Приятное занятие.

— Рад, что вы так находите.

— И больше ничем не занимаетесь?

Он хмыкает.

— Езжу на рынок в Коти. Работаю на участке. Забочусь о детях.

— Вам никогда не хотелось заниматься чем-то другим?

— Нет.

Он пьет пиво, глаза его сощурены.

— У вас должны были быть какие-то цели. Стать пожирателем огня, международным плейбоем, премьер-министром Японии.

— Нет. — Потом более тихим голосом: — Я хотел быть учителем.

— Из вас получился бы неплохой.

Я не спрашиваю, почему он так и не попытался. Быть учителем значило бы жить среди людей. Жить среди людей — подвергать риску «Братьев». Я точно знаю, словно он сказал мне, как эта драгоценность способна разрушать жизни.

Клюет одна рыба, затем другая. Я с трудом вытаскиваю ставриду. Мужчина сидит на корточках подле меня, потрошит ее на палубе. Улыбается.

— Поздравляю.

В рубке есть искусственный лед.

— Где?

— Под сиденьем. Синий ящик. — Он кричит вслед мне: — Каори-чан…

Я останавливаюсь у двери рубки. Он все еще склоняется над рыбой, лицо его в тени. В радиомачте гудит ветер.

— Каори — это ваша жена?

И мы уже сблизились. Пересекли границу и вошли в некий тесный круг. Хикари Мурасаки качает головой. Встает и берет наши удочки.

— Нужно возвращаться, — говорит он. Сматываемые катушки поют в его руках. — Надвигается дождь.

Я думаю о нем. О его руках, покрытых рыбьей кровью. О том, как он всегда смотрит на меня. Высматривая что-то, словно ребенок с самолета, но не как ребенок.

Сон бежит от меня. Сижу до утра у окна, глядя на море. За дюнами волны надвигаются и надвигаются, не приближаясь.

Воскресенье. На рассвете он конопатит шлюпку возле гинкго. Я сижу на крыльце, пью кофе. На нас падают первые лучи солнца.

— Спасибо, что взяли меня на рыбалку.

Он кивает. Во рту у него гвозди. Над дюнами взлетает жаворонок.

— Вы всегда жили здесь?

Он вынимает гвозди.

— Не всегда. Вид у вас получше.

— Я чувствую себя лучше, — говорю, это действительно так. Даже ребра срастаются. — Я не спросила, чью комнату заняла.

— Тома. — Хикари достает из мешка паклю. — Он может пожить вместе с Ирэн, пока вы здесь.

— Мне долго оставаться здесь не нужно.

В его лице ничего не меняется. Осторожно, улыбаясь от усилий, он заколачивает паклю между досками.

— Куда вы отправитесь?

— Не знаю. — Обхватываю обеими руками чашку. — Они не хотят разговаривать со мной, Ирэн и Том.

— Да.

— Из-за собаки?

— Из-за Лиу.

Он распрямляется и идет к крыльцу. Садится и пьет мой кофе. От напитка в солнечном свете поднимается пар. На Хикари клетчатая рубашка с короткими рукавами, в ней он выглядит старше.

— Можно поговорить о нем?

Хикари поворачивается ко мне, обдумывает вопрос.

— Будь он жив, уже вернулся бы.

— Простите меня.

— Вы не виноваты. — Он по-прежнему смотрит на меня. Зрачки его сужены из-за моей близости. — Мне не нужно было посылать его за вами. Я не знал, что еще можно было сделать.

— Да.

Мы только второй раз говорим о том вечере. Кажется, что мы очень медленно поворачиваемся друг к другу. Незаметно, будто стрелки часов.

— Я объяснил это детям. Им легче винить вас.

— Что, если я поговорю с ними?

— Быстро бегать умеете?

— Быстрее, чем они ездят на велосипедах. Чем вооружены дети?

Хикари улыбается, слегка зловеще.

— Всем, что попадется под руку. Они сейчас на другой стороне мыса. Приведите их на завтрак.

Это дальше, чем я думала. В песке, где растет лишь чертополох и кустарник, ступни у меня вязнут по лодыжку. Через десять минут ноги начинают дрожать от усталости. Я останавливаюсь на вершине второй дюны. Между мной и берегом еще четыре — буруны, земля, отражающаяся в море.

Ветер меняется. Я слышу голоса детей, играющих в прятки на самой восточной точке своего самого восточного острова.

— Том! — Солнце уже высоко. Детей не видно, голоса их затихают. Над песчаным тростником порхает ласточка. — Ирэн!

— Уезжайте.

Я поворачиваюсь. Том в ярде позади меня. Я не слышала, как мальчик подошел. Он босой, без рубашки, в руке у него палка. Ветер треплет его вьющиеся волосы.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Мы не хотим видеть вас здесь.

— О собаке.

— Лиу. Вы убили его.

Лицо мальчика кривится. Непонятно, то ли от гнева, то ли от солнца, то ли от желания заплакать или от всего вместе. Выражение его лица трудно понять, как и отцовское.