Онлайн книга «Самая легкая лодка в мире»
Вытянув длинные голенастые ноги, запрокинув голову, на снегу передо мной лежал лосенок. Он был серый, как нелинявший заяц, – темная спина цвета осиновых сережек, а на животе мех светлый, облачный. Глаза его были закрыты. Рядом лежало несколько обглоданных осиновых веток. Я подошел и не знаю зачем дотронулся до него сапогом. Нога ударилась, как об пень, – он давно уже окоченел. На боку заметно было белесое розовое пятно – след огнестрельной раны. Дело было ясное. Кто-то стрелял в лосенка и ранил его. Стрелял браконьер, дурак. Он знал: лосей бить запрещено. Выстрелив, он напугался того, что сделал, убежал домой. Измученный болью в боку, лосенок не один еще день бродил по лесу и пришел сюда, в осинник у Кривой сосны. Здесь он прилег на снег и лежал, защищенный корнем-выворотнем от ветра. Закурив, я закинул за спину ружье и хотел осмотреть его рану, но замер на месте. В десяти шагах, в ольховых кустах, приподняв лишь голову от земли, лежала лосиха. Она лежала неподвижно и тяжело, внимательно глядела на меня. В деревне Стрюково охотников мало. Мужчинам хватает колхозной работы, и в лес бегают двое-трое. Настоящий охотник тут один – государственный лесник Булыга. Я нашел его около дома, в саду. Поднявшись на лестницу-стремянку, он обрезал яблоню кривым ножом. – Слышь, – крикнул я, – лосенка нашел! Мертвого. – Где? – У Кривой сосны. Булыга слез на землю, достал сигарету «Памир», присел на корточки, привалясь спиной к стволу яблони. Он закурил и сразу окутался дымом. Его морщинистое лицо и вся большая голова походили сейчас на хмурую деревенскую баньку, которую топят по-черному: изо всех щелей валит дым. – На боку рана, – объяснил я. – Кто-то стрелял. А мать лежит рядом, ждет, что он встанет. – Лоси у меня на учете, – сказал Булыга. – Надо глядеть – акт составлять. Пошли – покажешь. Весь день стояла пасмурная погода, но часам к пяти похолодало, облака частью ушли с неба, стало очень светло. Поля и перелески просматривались насквозь, и чуть ли не за километр заметна была пара тетеревов, сидящих на березке. Я шел следом за Булыгой туда, к Кривой сосне, и думал: «Кто же это мог стрельнуть в лосенка? Зачем?» Неподалеку уже от сосны, в осиннике, Булыга остановился. – Слушай, – сказал вдруг он, – если это ты его стукнул, честно скажи. Глянув мимо меня, он отвернулся. Все так же вытянувшись и закинув голову, лежал на снегу лосенок. Лосиха рядом, в ольховом кусту. Она, наверно, не вставала с тех пор, как я ушел. Хрипло крича, над поваленной сосной летали две сороки. Булыга оглядел следы на снегу и на торфе, потом подошел к лосенку и наклонился над ним. Тут же послышался тревожный треск. С трудом, неуклюже лосиха поднялась на ноги. Она казалась огромной на тонких, сухих ногах, и особо велика была ее голова с насупленной губой. Ноги у нее дрожали. – Экое буйло, – сказал Булыга, отходя на всякий случай в сторону. – Сгас твой парень, сгас… Вздернув губу, лосиха прикусила осиновую веточку, сгрызла с нее кору. – А я думал, это ты его ударил. Теперь вижу: не ты. А если не ты, тогда Шурка Сараев. Только он в лес ходил, искал, говорит, косачиные тока. Лосиха поглодала осиновой коры, потом переломила зубами ветку и подошла к лосенку. Постояла, наклонилась, положила ветку на снег. Следующим утром налетели на деревню Стрюково скворцы. Они свистели на всех заборах, на вербах, на сараях. Дороги и оттаявшие огороды были усыпаны скворцами, будто подсолнечными семечками. А за огородами, над полем, подымаясь высоко в небо, непрерывно пели жаворонки. Теплое сдобное облако, плывущее над землей, было утыкано жаворонками, как изюмом. Утром я пил у Булыги чай, и за чаем мы помалкивали, ожидая Шурку Сараева. Мы фыркали, отдувались, кривились от кислой клюквы! – Эй, хозяин! – заорал с улицы Шурка Сараев. – Дома, что ли? Прогремев дверью, Шурка вошел в дом, прислонил к стене ружье, а сам присел на порог. – Иди в комнату. – Дак сапоги грязные. – Скинь. В белых вязаных носках Шурка прошел в комнату, сел на диван, купленный для гостей, заслонил спиной вышитого на покрывале голубого петуха. – Рассказывай, Шурка, как дело было, – сказал Булыга. Голос его звучал спокойно, но в нем слышалась будущая гроза, и Шурка забеспокоился: – Како? – Тако! – передразнил Булыга, торопливо отхлебывая чай. – Ну-ка, подай ружье! – Како? – снова не понял Шурка. – Твое! – рявкнул Булыга и закашлялся, подавился клюквой. – Подай сей момент! Шурка вскочил с дивана и за дуло выволок ружье из прихожей. Оно зацепилось за порог и не протаскивалось в комнату, упиралось. – Ты не ори, – сказал Шурка, подавая ружье и не понимая еще, в чем дело. – Разберись вначале, потом ори. – Мы уж во всем разобрались, – угрожающе сказал Булыга. – Все замерили. Знаем, чье это дело. Шурка напряженно присел на диван, голубой петух выглядывал из-за его плеча. Булыга переломил ружье и понюхал ствол, а затем стал вроде бы исследовать ружье Шуркино изнутри. – Так точно и выходит, – сказал он и сунул мне под нос переломленное ружье. – Видишь? Поглядев на ржавый, несмазанный замок, я буркнул: – Вижу. – Вот и я вижу, – сказал Булыга и резко встал из-за стола. – Ружье, Шурка, придется у тебя отобрать. Отворив шкаф-гардероб, он сунул в него Шуркину тулку. – Ты погоди, погоди, – сказал Шурка, вскакивая с дивана и хватая Булыгу за локоть. – Не балуй! Ты ружья не покупал! – Сядь! – сказал Булыга, отворачиваясь от шкафа. – Сядь, отвечай на вопросы. Ты когда был в лесу? – В ту субботу. – Стрелял? Шурка кивнул: – Утицу. – Врешь! Утка еще не летела. Кого стрелял? Говори! – Кого надо! – заорал Шурка. – Чего ты пристал, булыжник! – Ну, ладно, – сказал Булыга, внезапно успокаиваясь. – Суд разберется. Слова эти Шурку ошеломили, он окостенел, тупо разглядывая блюдо с клюквой. За окном свистнул скворец, солнечный заяц пробился через ящик с рассадой, стоящий на подоконнике, забегал по дивану, по голубому петуху. – Я ведь ничего такого не сделал, – тоскливо сказал Шурка. – И стрельнул-то разок – пугнуть хотел. У Шурки Сараева карие глаза. Он умеет играть на гармони. Каждый вечер приходит Шурка в клуб, садится посреди залы на табурет, и пошло-поехало: пум-ба-па, пум-ба-па… |