Книга Дело о вражеском штабе, страница 41 – Андрей Константинов

Ей посоветовали обратиться к нам…

— Понятно, — вздохнул я. — Давно пропал?

— Сутки.

— Ну так, может, бухает где… мы-то при чем?

— При том, что есть возможность заработать сотню-другую долларов. Пойдем, познакомишься с тетей. Я ей отрекомендовал тебя в высшей степени.

— Ну пойдем… познакомимся. За сто баксов можно и познакомиться.

Мы прошли по опустевшим к вечеру коридорам Агентства и вошли в кабинет Шефа. У окна стояла женщина. Она стояла спиной к нам… я не видел ее почти семнадцать лет… но узнал сразу.

— Вот, Вера, — сказал Обнорский, — познакомьтесь…

Она обернулась, глаза встретились.

— …А ты чего встал в дверях? Проходи, Серега… вот, познакомьтесь: один из лучших наших сотрудников, в прошлом опер уголовного розыска Сергей Ложкин.

У меня заколотилось сердце… как тогда… Глаза Верины смотрели на меня изумленно и спрашивали: ты? Это ты?

Кроваво горела рябина осенью семьдесят девятого… Это — ты?… Да. А ты — это ты?

— А это, Сергей, Вера… У нее проблема, и ей нужно…

Обнорский посмотрел на Веру, осекся.

Потом посмотрел на меня и снова на нее… И что-то понял. Иногда меня пугает эта его способность понимать то, о чем еще не сказано.

— Вы знакомы? — спросил Обнорский с интересом.

— Немного, — сказал я. У меня пересохло горло… как с похмелья.

— Здравствуй, Сережа, — сказала Вера.

— Ну вот и отлично, — бодро произнес Андрей. — Вы тогда сами обо всем и поговорите. Договорчик на проведение журналистского расследования оформим завтра, деньги — в бухгалтерию.

Вера кивнула. И я узнал этот наклон головы… впрочем, я и не забывал его никогда… Андрюха еще что-то говорил. Вера кивала. Я стоял истуканом. За окном опускались сумерки.

Вот так для меня началась эта история.

Хотя… и это не правда. На самом деле она началась, когда…

* * *

…Двадцать лет назад, в семьдесят девятом, Владик Завьялов первым достал двойник «Пинк Флойд»… Это было круто!

У Владика все и всегда появлялось у самого первого. Папа у Владика был какой-то шишкарь. Чтобы Владик не фарцевал, папа все ему сам добывал. Джинсы, билеты в «Октябрьский», японские «Сейко», жевательную резинку…

— «Стена», — сказал Владик, — двойничок «Пинк Флойд». Папахен и мамахен сваливают на дачу… В восемнадцать ноль-ноль (Ах, «Сейко» на руке!), папрашу без опозданий!

— Я, наверно, опоздаю, — сказала самая красивая девочка.

— А когда ты не опаздывала, Верунчик? — сказал Владик. — Ждать не будем.

А я сказал:

— Я за тобой, Вера, зайду.

— На фиг, — сказал Владик, — вы с Сашкой обеспечиваете бухалово. На Карпинке у лесочка есть «Тамянка».

На Карпинке у лесочка мы с Сашкой взяли портвейна. Из экономии. Чего за «Тамянку» два тридцать платить? Мы взяли портвейна и пошли к Владику. Посудины «ноль семь» оттягивали карманы.

По дороге встретили Маринку, пошли вместе.

— Восемнадцать оборотов, Марина, — сказал Сашка, поглаживая себя по оттопыривающемуся карману.

— Опять вермуть какую-нибудь взяли?

— Обижаешь, Мариша, — солидно ответил Сашка, — три семерочки. Напиток интеллигентных людей.

— Ну ты стебок, Стариков, — сказала Маринка. — Я стебаюсь!

Алели рябины… как здорово алели рябины в сентябре семьдесят девятого года!

Я сорвал одну гроздь.

— О… — сказал Сашка, — рябина — это хорошая закусь.

— Ты что же думаешь? Он рябину на закусь сорвал? — сказала Маринка. — Нет, Саня, он эту рябинку Верочке хочет принести… А Верочка не клеится… Верочка на Владика запала. Ой, круто запала!

Я ничего не ответил. Я начал ощипывать и бросать в рот ягоды. Они были горькими.

…А Вера почти не опоздала… мы даже не успели выпить. Маринка делала бутерброды, Владик сидел у пианино, тренькал, напевал: «Рок-энд-ролл мертв… а я еще нет… Рок-энд-ролл мертв…»

— Кстати, — сказал Сашка, — сегодня сорок дней.

— Чего сорок дней?

— Сорок дней, как погиб «Пахтакор».

Они одиннадцатого августа гробанулись.

— Ну ты стебок, Стариков… Я стебаюсь!

— А ведь точно, — сказал Владик, отрываясь от инструмента. — Сорок дней… надо за это вмазать.

Он снова положил руки на клавиатуру, спел:

— «Пахтакор» мертв… а я еще нет.

— Нуты стебок, Владик… Я стебаюсь.

В прихожей мелодично пропел гонг. Маринка сказала:

— Кажется, наша королева пришла… вдвоем открывать побежите, сопернички?

— Я открою, — сказал я.

— …а я-а еще нет, — спел Владик.

Я вышел в прихожую. Снова пропел гонг. С календаря смотрела Пугачева, тренькало пианино… Я открыл дверь…

Самая красивая девочка десятого "а" сказала:

— Привет… я не опоздала?

Она сказала: привет… и у меня забилось сердце. До сентября двухтысячного года оставалось еще больше семи тысяч суток… но тогда я этого не знал. Не мог знать. А если бы мог — не поверил.

— …Итак, дорогие товарищи, — торжественно произнес Владик, — зачем мы сегодня собрались?

— Бухать, — сказал Сашка.

— Ну, Стариков, ты стебок… — сказала Маринка.

— Нет, дорогой товарищ… Сегодня мы собрались, чтобы послушать альбомчик «Стена», написанный группой английских товарищей под руководством Коммунистической партии Советского Союза и Генерального секретаря Центрального Комитета дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева лично.

— Бурные, переходящие в овацию аплодисменты, — сказал Сашка. — Весь зал в едином порыве встает. Следует, конечно, добавить, что овация продолжалась несколько минут, но у нас на это времени нет. Потому как мы собрались бухать.

— Правильной дорогой идете, товарищи!

Из динамиков заморской стереосистемы «Филипс» пошла мощная волна звука.

Портвейн «Три семерки» прокатился по пищеводу. Нам было по шестнадцать… мы еще ничего не понимали. Я смотрел в дерзкие глаза на разрумянившемся от портвейна лице. Я погибал.

— Вот когда мы встретимся через год…

— Э-э… через год мы все будем в стройотрядах… штудиусы.

— Э-э, ребята, кстати… следующий год! Он же необычный. Он — олимпийский!

— Ну и что? Этих олимпийских — каждые четыре года. Будет вам и восьмидесятый, и восемьдесят восьмой, и даже двухтысячный.

— Ну… до двухтысячного еще дожить надо.