Книга Мусорщик, страница 46 – Александр Новиков, Андрей Константинов

Но человека с примусом не было. Зато в огромной кухне варили что-то двое вьетнамцев. Маленькая блестящая кастрюлька источала острый незнакомый запах. Вьетнамцы были на одно лицо и в одинаковых спортивных костюмах.

— Здрасьте, — сказал Зверев. — А где Семен Борисыч живет?

— Дальсе, — сказал один вьетнамец, — в коньсе… да.

— Спасибо, брат…

— Позялюста, брат.

Оставив «братьев» с кастрюлькой в кухне, прошли дальше, в самый конец коридора. Окошко в стене было расположено выше человеческого роста, и в него было видно только небо. Небо вы глядело пыльным, птицам в нем нечего делать… Зверев постучал костяшками пальцев по филенке салатного цвета.

— Открыто, — проскрипел голос из-за двери.

Сашка улыбнулся и толкнул ее ладонью. Дверь распахнулась, и открылась большая и светлая комнат с двумя окнами, круглой печкой в гофрированном железе и большим количеством разномастной мебели. За столом около окна сидел пенсионер МВД Семен Борисович Галкин. На Галкине были расклешенные брюки неопределенного цвета и футболка с надписью «Москва-80». Под надписью — пять олимпийских колец и дырка от сигареты. На столе стояла бутылка портвейна.

— Вот черт, Сашка, — сказал пенсионер, глядя поверх очков. — Вот ты черт какой…

— Пр-р-ридурок, — сказал большой попугай в клетке.

Зверев засмеялся, Обнорский улыбнулся, а Галкин сказал:

— И он таки прав, Саня… дурак ты изрядный.

— Ну, здравствуй, Семен Борисыч, — произнес Зверев. — Брось ты собачиться-то. Ведь пять лет, считай, не виделись.

— Это я так… по-стариковски, — ответил Галкин, поднимаясь со скрипучего стула.

Два бывших опера обнялись. Попугай смотрел на них, склонив голову набок, помалкивал. Обнорский с интересом оглядывал комнату, удивлялся большому количеству книг, обилию фотографий в рамках и без, да еще изрядному бардаку.

— А что за мусульманина ты с собой притащил? — спросил Семен Борисович.

— Это мой друг. Зовут его Андрей. Фамилия — Обнорский.

— А-а… так это вы мне звонили, молодой человек…

— Я, Семен Борисыч, я, — ответил Андрей, пожимая руку пожилому еврею. На самом деле Галкин был еще не стар, еще не перевалил за полтинник, но выглядел значительно старше. Таким его сделала изматывающая оперская работа, алкоголь и неустроенный быт. Всю свою жизнь Семен Галкин ловил преступников. Заработал атеросклероз, гастрит и нищенскую пенсию… финал сколь невеселый, столь и распространенный.

Зверев раскрыл сумку, поставил на стол бутылку «Смирновской», пиво, сыр, колбасу, шпроты.

— О, богато нынче зэки живут, Саня, — сказал Галкин, потирая руки. — Это тебе такой сухпай выдали на зоне?

— До чего же ты, Семен, зловредный еврей, — ответил Зверев, ухмыляясь и продолжая доставать из чрева сумки заморские яркие баночки.

— Нам, жидам, без этого никак, — сказал Галкин, — вреднее меня только вон птица Говорун.

— Р-р-раззява! — произнес попугай строго.

Галкин поставил на покрытый клеенкой стол два граненых стакана и чайную кружку, ловко вскрыл финкой с наборной ручкой консервы.

— Что ж, Саша? Давай за встречу, — сказал Галкин, разливая водку. — Давно мы с тобой не выпивали.

— Я за рулем, — вставил Андрей, но Галкин все равно налил и ему.

Чокнулись, выпили. Два бывших опера граммов по сто, Обнорский чисто символически. Первое время разговаривали только менты. Вспоминали работу, старых знакомых — и ментов, и жуликов. Андрей отмечал, что очень часто после какой-нибудь фамилии и уголовной клички звучало: спился, убит, помер. Выпрыгнул в окно от белой горячки… помер… спился. Ушел в частную контору. Ушел к тамбовским, к казанским, к чеченцам. И снова: спился — помер.

Галкин рассказывал внешне спокойно, без эмоций. Сашка так же спокойно рассказал о питерских ментах, с которыми встречался на нижнетагильской зоне.

Вначале Обнорского удивляла и несколько раздражала эта их невозмутимость и, возможно, даже цинизм. Реплики типа: жаль, хороший был мужик, или: жаль, путевый мент, — выглядели дежурными и бездушными. Позже он понял, что и «бездушие», и «цинизм» идут не от черствости… Он понял, что ментовская работа как бы автоматически включает в себя хронический стресс, риск, запрограммированный негатив. И оба бывших опера относятся к этому как нормальным издержкам профессии. Они не отделяют себя от тех своих коллег, кто не выдержал этого бесконечного бега. Они относятся к этому спокойно, как к профзаболеванию. И набившее оскомину выражение «Опер — это не профессия, это судьба» они воспринимают не так, как рядовой обыватель, любитель детективов. Они живут этой жизнью и не могут по-другому. И эти слова: жаль, хороший был опер! — относятся к каждому из них. А за ними — немелодичный звяк граненых стаканов и горечь водки в горле… Жаль, нормальный был мужик.

— Р-р-раззява! — заорал попугай.

Галкин встал, взял со стола бутылку и, просунув горлышко сквозь прутья клетки, плеснул водки в поилку. Попугай захлопал крыльями, защелкал, захрипел и бросился к поилке. Пил он жадно, как завзятый алкоголик. Булькал горлом, топорщил хохолок на голове.

— Пьянь ты старая, — сказал Галкин укоризненно, — лишь бы нажраться, черт такой. Вот ты черт какой, Прошка!

Попугай оторвался от поилки, посмотрел на хозяина весело, хмельно и ответил:

— П-р-ридурок.

Зверев с Обнорским рассмеялись. Птица и человек составляли комичную пару. Но тем не менее между ними была гармония, был внутренний лад.

— Цирк, — сказал Зверев. — Ну да ладно. Что с моей просьбой, Семен? Сделал?

— Сделал — не сделал… Конечно-таки сделал, Саня. Когда, скажи, старый еврей Галкин подводил? Как твою маляву получил — так и смастрячил.

Семен Борисович встал, подошел к окну и взял с подоконника папку синего цвета, швырнул ее Звереву. Сашка поймал и развязал тесемочки. Внутри лежали несколько листков бледных ксерокопий и пара газетных вырезок. Зверев бегло просмотрел ксерокопии, нахмурился, помолчал, потом попросил ручку и, когда Галкин дал ее, подчеркнул несколько строчек в тексте.

Обнорскому не терпелось узнать, что же это за бумаги, но он не спрашивал, наблюдал за алкоголиком-попугаем Прошкой. Прошка стоял возле пустой поилки, кивал головой и расправлял крылья. Возможно, он ощущал себя орлом.

Зверев протянул бумаги Андрею. Обнорский прочитал заголовок на первом листе: «Протокол допроса потерпевшего».

Вот оно что! Копия с архивного дела 1991 года.

— Ты все подряд-то не читай. Главное — на второй странице. Подчеркнуто. — сказал Зверев.

Андрей взял вторую страницу, сразу наткнулся взглядом на жирную черту, сделанную черной шариковой ручкой:

«Потерпевший показал, что, кроме денег, преступники изъяли у него рукописный альбом эротического содержания».