Книга Сонька. Продолжение легенды, страница 52 – Виктор Мережко

Поднялись на второй этаж, где в длинном мрачном коридоре их встретила белокурая симпатичная девица с приятной улыбкой, которая показала гостям на одну из дверей.

Судя по свободному поведению и по отношению к встретившей девушке, Рокотов здесь был не впервые, пан же держался несколько напряженно и с некоторой оглядкой.

В комнате, куда пригласили приехавших, навстречу поднялся чахоточного вида господин, протянул свойски руку поэту, затем пану Тобольскому.

— Губский.

Они расселись на низких деревянных табуретках, и Губский, бросив внимательный взгляд на нового здесь господина, произнес усталым тихим голосом:

— Благодарю, что вы приняли наше предложение. — Закашлялся, вытер рот большим носовым платком. — Задаю вопрос. Действительно ли вы, господин Тобольский, намерены участвовать в акции против обер-полицмейстера Санкт-Петербурга?

— Намерен, — кивнул пан. — Более того, это условие финансирования вашей организации. Если вы откажете мне в этом, я откажу в деньгах.

Присутствующие переглянулись, и Губский возразил:

— Вы нужны нам живым.

— Вам нужны мои деньги.

— Именно так.

— Вы их не получите, если не выполните мое условие. Я желаю ощутить, что значит смертельный риск.

— Смысл?

— Это мое личное.

— Хорошо, — выдержав паузу, кивнул Губский. — Хотя не вижу резона, однако вынужден принять ваше условие.

— Я бы желал ознакомиться с деталями акции.

— Вы получите такую возможность… Второй вопрос. Не возражаете ли вы, что в акции вместе с вами будет принимать участие господин Рокотов?

— Мы будем бросать бомбу одновременно? — удивился пан.

Поэт снисходительно усмехнулся, объяснил:

— Бросать бомбу буду я. Вы же вместе с мадемуазель Кристиной, — кивнул он на белокурую девушку, — станете координировать мои действия.

— Например? — не понял пан.

— Например, обозначать степень приближения объекта к месту бросания бомбы.

— То есть к вам?

— Именно так. — Поэт улыбнулся, взял со стола расчерченный лист бумаги, показал поляку. — Это план передвижения обер-полицмейстера к месту работы.

— Он всегда следует по определенному маршруту?

— Да, — кивнул Губский. — Мы изучали маршрут несколько месяцев. Чиновник — немец по национальности и не любит нарушать однажды установленный им порядок.

— Я буду находиться в двухстах шагах от вас и подам знак, — вмешалась Кристина. — Вы же продублируете меня для господина поэта.

От неожиданного напряжения ладони Тобольского взмокли, и он вытер их о штанины брюк.

— То есть я бросать бомбу все-таки не буду?

— Вы будете участвовать в теракте! — с плохо скрываемым раздражением заявил Губский. — Но ваша задача — не ждать результата, а как можно быстрее покинуть место происшествия. Если вас схватят или выследят, рухнет вся наша конспиративная цепочка.

— К какому дню готовиться?

— Об этом не знаю даже я. Все держится в строжайшем секрете. Вас известят накануне. — Губский кивнул поэту. — Проводите господина.

Тобольский и Рокотов покинули комнату, прошли все тем же сумрачным коридором, где несколько раз столкнулись с торопящимися, чем-то озабоченными людьми, вышли на улицу.

— Что это вы вдруг так разволновались? — с насмешкой спросил поэт.

— Как-то непривычно заранее готовиться к убийству человека, — пожал плечами пан.

— Но ведь вы когда-то пошли с револьвером на некоего господина!

— То было из-за женщины.

— Считайте, история повторяется… Дежавю. — Рокотов поклонился гостю и вернулся в дом.

Тобольский не совсем уверенным шагом подошел к своей карете, не сразу смог сесть в нее, оступившись пару раз на ступеньке, потом все-таки нырнул внутрь, и кучер ударил по лошадям.

Губский наблюдал за паном из окна второго этажа и, когда за спиной возник Рокотов, с сомнением бросил:

— Хлипковат несколько. Как бы не струсил в последний момент.

— Не струсит, — оскалился поэт. — Помучается пару дней и выйдет на дело одержимым. Я знаю эту породу людей.

— Странно все-таки, — задумчиво произнес Губский. — Богат, воспитан, самодостаточен, и вдруг жажда смерти. Почему?

— Я вам могу задать подобный вопрос? — снова оскалился поэт.

— Можете. И я отвечу. Желание реванша за все унижения, которым подвергался весь мой старинный род. Род разоренный, растоптанный, униженный интригами, завистью… А у этого отшлифованного поляка что?

— Бессмысленность существования. Все есть, а главного нет. Душевной гармонии нет. А лет прожито уже немало.

— Думаю, из-за женщины, — задумчиво произнесла стоявшая позади Кристина. — Не нашел понимания у женщины, вот и решился на крайний шаг.

— Сколько он принес денег? — неожиданно поинтересовался Губский.

— Пятьдесят тысяч рублей, — ответила Кристина.

— Будем просить еще.

— Жалко будет, если не выживет, — усмехнулся поэт.

К вечеру вдруг пошел дождь. Мелкий, колючий, холодный питерский дождь. Пан Тобольский шагал вдоль Екатерининского канала в сторону Спаса на Крови, ветер рвал полы длинного пальто, шляпу едва не сдувало с головы, а лицо было мокрым от мелких капель.

Поляк вдруг остановился, развернулся и стал неотрывно смотреть на черную быструю воду за чугунным парапетом.

Со стороны одинокая фигура смотрелась на пустой набережной особенно потерянно и печально.

И лишь спустя какое-то время поодаль от Тобольского замерла вторая фигура в черном — филер. Так они и стояли, отдаленные друг от друга дождем, ветром, смыслом.

Визит Рокотова в больницу к приме был совершенно неожидан и странен. Он вошел в палату, неся в руке черный тюльпан, жестом показал Катеньке, чтобы удалилась, та удивилась, но послушно вышла в коридор, а поэт проследовал во вторую комнату.

Артистка спала. Спала крепко, отвернув голову к стене.

Поэт осторожно положил тюльпан на белоснежный пододеяльник, и в этот момент Табба открыла глаза.

Она настолько не поверила своим глазам, что в какой-то миг закрыла их, а когда распахнула вновь, увидела опять перед собой господина поэта.

— Вы? — прошептала она.

Он печально улыбнулся и склонил голову.

— Прошу простить за неожиданный визит.

— Я рада… — прошептала она. — Я крайне счастлива. Это так странно. — Глаза ее были круглыми от застывших слез. Увидела на пододеяльнике черный тюльпан, взяла его, повертела перед глазами. — Почему черный?