Книга Сонька. Продолжение легенды, страница 53 – Виктор Мережко

— Мой цвет, — пожал тот плечами. — К тому же он символизирует печаль.

— Печаль? В чем печаль, если вы пришли? Я бесконечно рада вам.

— Я отбываю.

— Отбываете? — то ли испугалась, то ли крайне удивилась артистка. — И куда же, если не секрет?

— Далеко. Похоже, очень далеко.

— И сюда больше не вернетесь? — с немым ужасом спросила Табба.

— Похоже, что нет. Поэтому пришел попрощаться.

Девушка вдруг стала плакать, прикрыв лицо одеялом; поэт ничего не предпринимал, лишь смотрел на вздрагивающий пододеяльник, ждал.

Наконец прима достаточно успокоилась, открыла лицо, жалобно произнесла:

— Я помру без вас.

Марк улыбнулся, вдруг прочитал лирические, печальные строки:

Я беру в руки Крест

И бреду на Голгофу!..

Как Россия моя,

Как Святая моя.

Я опять беру Крест

И опять на Голгофу… [3]

— Все равно умру, — повторила Табба, глядя перед собой стеклянными глазами. — Вот увидите.

— Не увижу, даже если умрете, — усмехнулся поэт. — Слишком буду далеко.

— А у меня мать тоже воровка, — неожиданно призналась прима.

— Почему — тоже?

— Но вы ведь вор.

Он подумал, задумчиво пожал плечами.

— Наверно, вор… Все мы воры. Воруем друг у друга. Кто больше, кто меньше. И кто во имя чего.

— Моя мама — знаменитая воровка, — с неожиданной гордостью продолжила прима.

— Знаменитая? — удивился Рокотов. — Это кто же?

— Сонька Золотая Ручка.

Поэт внимательно посмотрел на девушку, и было непонятно, поверил он ее словам или нет.

— Вы ее видите часто?

— Нет. Я от нее отказалась.

— От матери?

— И от матери, и от сестры… И даже прокляла.

Рокотов неожиданно уронил голову на грудь и сидел так какое-то время неподвижно.

— Никому не признавайтесь, — хрипло, сдавленно произнес он.

— О матери?

— О том, что прокляли. Это страшнее, чем убийство. Проклятие способно в самый неподходящий момент настичь вас. — Резко поднялся, спешным шагом двинулся из палаты, затем неожиданно остановился. — Я был проклят матерью! — Он постоял, глядя на девушку тяжелым взглядом, вдруг перекрестил ее и, не сказав больше ни слова, покинул палату, оставив Таббу в полной растерянности и оцепенении.

Княжна, Андрей и Михелина прогуливались по Крестовскому острову. Катались на маленьких смешных пони, кружились на карусели, взбирались на деревянные, гладко отполированные горки и с визгом катились вниз.

Кузен Анастасии все время был рядом с Михелиной, оказывал ей знаки внимания, в необходимых случаях нежно поддерживал ее под ручку, на давая свалиться наземь.

Княжна радовалась прогулке, свободе, простору, а особенно тому, что Михелина нравилась Андрею.

Она просто любовалась ими.

Однажды воровка едва не упала с качелей, кузен успел подхватить ее, лица их оказались так близко, что еще какой-то миг — и мог случиться поцелуй.

Оба смутились, Андрей поцеловал руку девушки, повернулся к застывшей в ожидании кузине.

— Анастасия, я, похоже, влюблен.

Михелина попыталась деликатно прикрыть его губы ладонью, но он отвел ее руку.

— Клянусь. Я даже не представляю, как покину вас.

— А ты не покидай, — пожала плечиками Анастасия. — Василий Николаевич поможет тебе.

— Нет, — печально улыбнулся юноша. — Есть жизнь, есть любовь, но выше всего этого — долг!.. — Повернулся к Михелине, ненавязчиво привлек ее. — Вы ведь дождетесь меня, мадемуазель Анна?

— Я буду ждать, — улыбнулась она.

— А если это будет не через месяц и не через два?

— Все равно буду ждать, — ответила молодая воровка и прикоснулась губами к его щеке.

Гаврила Емельянович в задумчивости расхаживал по кабинету, глядя на носки своих лаковых штиблет и как-то совсем не обращая внимания на стоявшего возле двери Изюмова.

Артист чувствовал себя совершенно не в своей тарелке, не знал, куда девать руки и чего ждать от директора театра.

Тот вдруг круто изменил направление, подошел к артисту почти вплотную.

— Вы ведь все это сочинили? — спросил директор, глядя в глаза Изюмову.

— Нет, — сглотнул тот. — Святая правда.

— Врете. Этого не может быть, потому что не может быть никогда!

— Они сами мне об этом сказали.

— Бред, фантазии, чушь, больное воображение!.. Вы хотя бы представляете своим комариным умом, что́ все это значит для театра, для поклонников, для меня, для вас, в конце концов!

— Представляю…

— Ни черта не представляете! — Директор отошел от Изюмова, сделал несколько шагов по кабинету, снова остановился. — Сонька Золотая Ручка вместе с полицмейстером посещает приму оперетты в больнице! — истерично выкрикнул он. — Чем не заголовок на первой странице любой газетенки?!

— Вы про дочку забыли-с, — подсказал Изюмов.

— Молчать! — затопал ногами Гаврила Емельянович! — Не сметь открывать рот!.. Стоять, слушать и молчать! — Снова приблизился вплотную. — Вы не говорили, я не слышал эту галиматью!.. И не дай бог где-то кому-то брякнете — задушу своими собственными руками! Насмерть!.. Вы поняли меня?

— Так точно-с!

— Не сметь!.. Не сметь по-солдафонски! Вы пока что артист, мать вашу втридешево!.. Вон отсюда!

Изюмов повернулся и в полуобморочном состоянии двинулся прочь из кабинета, и тут директор окликнул его:

— Подождите! — Подошел близко, изучил с ног до головы. — Зачем вы это делаете?

— Что? — не понял тот.

— Всю эту грязь о женщине, которую любите.

— Потому что люблю. Люблю, страдаю, безумно ревную. Пусть и ей будет не совсем сладко на этом свете.

— Мразь… Пошел!

Артист ушел, директор вернулся к столу, посидел какое-то время в задумчивости, снял было трубку телефона, но передумал, достал из буфета рюмку, налил до краев водки, выпил.

Изюмов сидел в третьесортном артистическом кабаке, будучи крепко пьяным и дурным по поведению. За столом он был один, перед ним стояли почти опорожненная бутылка водки, а также обглоданная кость баранины и капустный салат.

Публики в этот полуденный час здесь почти не было, поэтому прицепиться особенно было не к кому.