Онлайн книга «Огненный плен»
— Коммунист? У меня уже кружится голова. Не оттого, что я вынужден постоянно мотать ею из стороны в сторону, а от ожога мыслью. Второе августа. Меня доставили сюда последним числом июля. Значит… «Не может быть, — ошеломленно подумал я. — Двое суток?! Я находился в подвале двое суток?! Значит, Шумов не вывез меня, потому что не успел? — мысли в голове моей сбивались в кучу, как перепуганные овцы. — Они поднялись из подвала и что-то заставило их, забыв обо мне, бежать. Они бросили меня в подвале и ушли… А я… я двое суток спал, просыпаясь для того лишь, чтобы отдохнуть от сна. Вот почему я еле держусь на ногах. Я умираю от жажды и ничего не ел…» Но унтер располагает, видимо, большим количеством свободного времени. Приедет штурмбаннфюрер, и слава богу. А сейчас он не может упустить возможности поглумиться над русским солдатом. Еще бы. Его шутки имеют невероятный успех. Знал бы он, что шутит с подполковником Красной армии… — Солдат? — Унтер, покачивая пистолетом и забавно поджимая губы, обходит вокруг меня. Вокруг царит веселье. Пахнет человеческими экскрементами, выделившимися в момент расстрела, с примесью сырого, почти земельного запаха выпущенной крови. Унтер обходит меня, ощупывая рыбьими глазами ревизора. У меня начинает рваться из груди сердце. Я почти уверен в том, что в моем совершенно безнадежном положении этот унтер выведет меня на чистую воду. Тонкость момента меня потрясает. Ему мало меня убить. Ему нужно убить меня после того, как будет установлено, что я — трус, переодевшийся в солдатскую форму. И этим утвердить авторитет свой. Почему бы ему не утвердить его моим пленением? Ведь взятие в плен — благородный жест войны. — Раздеться! — командует мне унтер. Вот оно! Наверное, я сейчас упаду… Он нашел чем взять. Но я буду стоять и лупить на него глаза. Ведь я не понимаю по-немецки, не так ли? — Он не понимает тебя, Ганс, — объясняет тот самый обершарфюрер, который озабочен скорым приездом их майора. — Эта русская свинья из какой-нибудь рязанской глубинки, а ты разговариваешь с ним на языке Гете. — Ольцер! — не глядя в сторону солдат, кричит «мой» унтер. — Подойди сюда! Вскоре я увидел белобрысого солдата, быстро дожевывающего что-то, пахнущее кофе. Шоколад, конечно. Голодный, я реагирую на запахи съестного молниеносно. Так устроено обоняние. Если бы я сейчас ехал на машине и вдруг закончилось топливо, я был бы настроен на запах бензина. — Штурман Ольцер, ты хвастался, что знаешь русский. Прикажи ему снять форму. — И унтер машет в мою сторону «парабеллумом». Коротко кивнув, Ольцер разворачивается и, блуждая глазами в поднебесье, произносит: — Одежда… убрать… быстро… Мне выгоднее выставить штурмана Ольцера на посмешище и сделать вид, что таким русским хвастаться не следует. Однако на самом деле я понял и по-немецки. И по-русски бы сообразил, о чем речь. Дело в том, что мне лучше не раздеваться сейчас. Поэтому я хлопаю ресницами и смотрю придурковатым взглядом то на унтера, то на солдата. — Трепло! — саркастически заключает унтер. У него маленькие, безжизненные глаза, стрижка «без висков», круглое лицо и при маленьком росте килограммов восемь лишнего веса. — Одежда! — заводится Ольцер, нервничая и шевеля перепачканными шоколадом губами. Я смотрю на него, и у меня такое ощущение, что он только что наелся говна. — Убрать!.. убрать! — Чтобы его русский дошел до моего понимания, он делает шаг вперед и дергает за воротник гимнастерки. Раздается треск. Немцы хохочут, и у «моего» даже выступили на глазах слезы. — Ганс! — кричит кто-то из толпы. — Отдай мне Ольцера! Мне нужен переводчик до конца войны! — Слава богу, она будет недолгой! — добавляет кто-то. От хохота меня уже тошнит. Озверев от оскорблений, солдат хватает развороты гимнастерки обеими руками и рвет в стороны. Хохот прекращается. Мне конец. Хватаясь за обрывки моего одеяния, унтер рвет до конца. Один из мотоциклистов, отпуская руль, качает головой и аплодирует. Я присутствую на каком-то безумном спектакле. Уже начинает казаться, что вот-вот занавес сдвинется и унтер, устало дыша, скинет пилотку и скажет мне: — Сань, пойдем хлопнем по рюмашке? — или я проснусь, отоспав еще одни сутки… Размахнувшись, унтер бьет меня по лицу. Нечего и говорить, что я, оглушенный и еле стоявший на ногах, падаю как подкошенный… Я поднимаю взгляд. Передо мной зрачок дульного среза «парабеллума». В это мгновение мне даже в голову не приходит, что теперь-то убивать меня точно не станут. Им нужно выяснить все до конца. Но я, готовый к смерти и последний раз читавший молитву под присмотром ленинградской бабки, тогда еще — петербурженки, спустя двадцать три года начинаю шептать: «Отче наш, иже еси на небеси…» Невероятно, но вижу чью-то белую руку, протянутую мне сверху… Бред!.. Сумасшествие!.. но я хочу схватить эту руку. Мою исповедь прерывает странный шум. Унтер опускает пистолет и делает шаг в сторону. Мне это совершенно не нужно — следить за ним, но я, продолжая бормотать, поворачиваю голову и вижу… * * * …как двое эсэсовцев под присмотром роттенфюрера волочат по земле чуть живого советского командира. Голова его опущена, лицо в крови, воротник гимнастерки наполовину оторван, ноги его волочатся, выписывая на пыльной, ведущей с улицы к школе дороге кривой след. Но он жив, не было бы необходимости тащить труп к школе. — Кто здесь старший? — рявкает роттенфюрер. У него одышка, я безошибочно ставлю ему диагноз — астма. Сидел бы он дома, но кто-то пообещал ему кусок земли у Дона. С яблоневым садом, усадьбой и парой тысяч русских рабов. — Унтершарфюрер СС Зольнер, — степенно отвечает «мой». — Кто это? — Офицер Красной армии, — докладывает астматик и кивает своим солдатам. Те дотаскивают тело до ног унтера и бросают на землю. — Моя батарея осматривала жилые помещения и на конюшенном дворе услышала стон. Мы поднялись наверх и увидели на чердаке, на сеновале, этого капитана. Прошу прощения, но я спешу, — объясняет младший унтер и прощается со старшим. Моя голова в полуметре от головы красного командира. Он жив, дыхание чуть сбито, но ничего удивительного, если учитывать касательное ранение в плечо и набухшую от крови повязку. Он потерял много крови, и, видимо, ему досталось во время пленения. Он поднимает голову. Наши взгляды встречаются. — Не успели… — шепчут мне окровавленные, словно провернутые в мясорубке губы Мазурина. — Молчать! — Унтер всаживает сапог в живот чекиста. |