Книга Непогребенный, страница 48 – Чарльз Паллисер

– Рассказами о том, как вы вели себя прежде, – отозвался собеседник, откладывая в сторону документ.– Вы алчная и честолюбивая посредственность; возвышения вы добились, раболепствуя перед начальством и помыкая нижестоящими. Вы ограбили фонд и присвоили себе имущество колледжа.

– Я отвергаю эту клевету. Собственностью колледжа я завладел лишь затем, чтобы она не была конфискована вашими друзьями, сторонниками парламента.

– Тьфу! Если вы говорите искренне, то это показывает, как легко вы оправдываете себя в собственных глазах, что служит признаком глубоко укоренившейся нечестности. Или вы хотите сказать, что вас никогда не посещали постыдные честолюбивые мысли, что вы не мечтали возвыситься? Что вам ни разу в жизни не хотелось присвоить чужое? – Он пронизывал меня взглядом, и я не знал, играет он роль или действительно обвиняет меня. Не прочел же он мои мысли? Вспомнив об искушении, которому подвергся недавно, я покраснел.

– Я... Нет.

– Вы требуете уважения к сану и все же замыслили убийство Уильяма Бергойна, чтобы избавиться от соперника, претендовавшего на должность настоятеля. За одно это я привлек бы вас к суду и.повесил, и никто в городе не пролил бы над вами слезу.

– Я не замышлял его смерти.

– Что же, вы не стремились его уничтожить?

– Да, я его ненавидел. Ненавидел за то, что он, пользуясь незаслуженными преимуществами, собирался сделаться настоятелем вместо меня. И еще за то, что он умнее меня! – взвился я. Что заставило меня это выкрикнуть?

– Если вы намерены убить всех, кто умнее вас, вам немало придется попотеть.

Прежде чем я успел произнести слово в свою защиту, хозяин, все еще в роли молодого офицера, сказал:

– Вышло, однако, что я рассчитал неправильно. Видя, как поступают с человеком, которого они, при всем к нему презрении, все же признали своим главой, горожане разъярились. В то же день озлобленная толпа явилась на Соборную площадь, чтобы его спасти. Снова мне пришлось приказать своим людям открыть огонь, и на этот раз несколько человек было ранено. Мне ясно, что в следующий раз горожане выступят организованней и большими силами, и тогда нам несдобровать. Так вот, сэр, что мне делать?

– Согласен, перед вами трудная дилемма. И что вы предприняли?

– Мне нужно найти способ избавиться от настоятеля, но сделать это таким образом, чтобы запятнать его в глазах горожан. Мне известно, что они презирают его за жадность и продажность, а в истории с Бергойном подозревают и нечто худшее. Необходимо напомнить им об этом. Тем или иным способом я должен отделить Фрита – общественного деятеля и символа сопротивления – от Фрита – презираемого частного лица. Необходимо его опозорить, выставив на общее обозрение его известные слабости. Я знаю, что Холлингрейк, казначей, злится на него за какую-то давнюю совместную затею. Нет врагов более жестоких и готовых к мести, чем прежние союзники – как и прежние любовники. Я велел негласно привести его ко мне.

– Господин казначей, – внезапно обратился он к Остину, отчего тот вздрогнул, – понимаете ли вы, что действия Фрита угрожают самому существованию фонда? В своей жажде чинов и богатства он, того и гляди, навлечет на ваши головы гнев парламента.

Меня немало утешила реакция Остина, который с открытым ртом уставился на старого джентльмена. Я справился лучше, чем он.

– Да что вы, – запротестовал я.– Неужели, по-вашему, Холлингрейк был замешан в это дело?

Хозяин не отрывал взгляда от Остина.

– Собор и все его человеколюбивые труды поставлены на карту этим азартным игроком, этим бессовестным негодяем, ограбившим собственную семью.

На лице Остина, воззрившегося на хозяина, был написан откровенный ужас, и я начал подозревать, что на самом деле он исполняет свою роль лучше, чем я. А что означали слова, будто Фрит ограбил свою семью? Я об этом ничего не знал.

– Я прошу, чтобы вы помогли мне с ним разобраться.

– Вы предполагаете, что существовал заговор? – воскликнул я.

Старик хозяин обратил ко мне холодный взгляд своих молодых глаз:

– Это оправдано ситуацией. Идет гражданская война; если я потеряю контроль над общественным порядком, может погибнуть множество народу. Кроме того, город перейдет в руки противника. В таких обстоятельствах вполне допустимо пожертвовать одной жизнью.

При этих так хладнокровно сказанных словах у меня по коже подрал мороз.

– Но кто однажды принял этот принцип, будет применять его снова и снова, – возразил я.– Всегда найдется оправдание тому, чтобы пожертвовать одной жизнью ради спасения многих.

– Иногда это бывает правильно, – бесстрастно произнес старик.

Его замечание меня поразило. Он, кажется, понял, о чем я думаю.

– В конце девятнадцатого века, ведя безопасное и удобное существование, трудно, наверное, поставить себя на место человека, вынужденного к решительным действиям, – сказал он.– Что бы вы сделали в таком случае, доктор Куртин: смирились с обстоятельствами и уступили город врагу? Или кинули кости, рискуя всем, что имеете?

– Не знаю.

– Отважиться на такой риск – это приключение, которому в жизни нет равных. Только так человек может почувствовать, что живет. Иначе он покойник, только не погребенный.

Произнося эти слова, он не спускал глаз с Остина, который с расстановкой кивал.

– А Холлингрейк понимал, в чем его приглашают участвовать? – спросил я.

Старый джентльмен обернулся и подарил меня восхищенным взглядом, словно я придумал новый поворот в игре. Затем он обратился к моему другу:

– Что скажете, Фиклинг? Вы так его играете, что должны лучше нас с Куртином понимать, чем он руководствовался. Догадывались вы, что заговор, в который вы ввязываетесь, закончится смертоубийством?

Остин с трудом выговорил:

– Да, догадывался. Хотя каким-то образом вытеснил это из своего сознания.

– Тогда, парень, играй роль, которую на себя взял! – взревел старый джентльмен. В миг он вновь преобразился в юного офицера и презрительным тоном произнес:

– Просто выполняйте то, что я говорю, а к самому делу вы не будете иметь отношения.

Остин смотрел на него, как кролик на удава.

– Так или иначе, – продолжал молодой офицер, – с ним должно быть покончено.