Книга Голова королевы, страница 45 – Эдвард Марстон

Ричард Ханидью был вне себя от счастья, когда ему доверили роль герцогини миланской. Это с лихвой компенсировало его переживания из-за сорвавшегося выступления в роли Глорианы. Герцогиня по сути была та же Глориана, но на этот раз играть предстояло перед персоной, с которой срисована героиня, перед самой королевой Елизаветой, и это рождало трепет в душе Дика. Мальчик хотел показать себя во всей красе.

Николас наблюдал за происходящим со спокойным удовлетворением. После одной из репетиций он отвел Ричарда в сторонку и с улыбкой поздравил ученика:

— Ты превзошел себя, Дик.

— Спасибо, мистер Брейсвелл!

— Все очень довольны твоей работой.

— Я очень стараюсь. Я хочу, чтобы представление при дворе прошло успешно.

Николас кивнул, а потом перешел к делу.

— Дик… Мне нужно попросить тебя об одном одолжении.

— О чем угодно, — любезно ответил мальчик.

— Сначала выслушай, — посоветовал Николас. — Это очень большое одолжение. Даже можно сказать — жертва. Нужно будет проявить всю свою верность.

— Верность? Кому?

— Мне. Труппе. И нашей королеве.

Лоуренс Фаэторн не считал, что слово поэта представляет собой большую ценность, и на каждом шагу исправлял пьесу. Это был бесконечный процесс. Окончательный вариант «Верноподданного» появится только в день премьеры.

Больше всех страдал Эдмунд Худ. Он получал все новые и новые задания. Худ не спорил, что любую новую пьесу можно и нужно исправлять, но не соглашался с мнением Фаэторна, что текст можно оживить и освежить, только ежедневно внося изменения. Это отвлекало Худа работы над ролью Марсилия, дряхлого судьи, который появляется в первой сцене.

Но Фаэторн и не думал идти на уступки. Вот и сейчас, пока они обедали вместе, Эдмунд внутренне готовился к неизбежному.

— Тебе понравилась ветчина?

— Я не буду снова переписывать сцену суда, — заявил поэт. — Я столько раз это делал, что просто больше не выдержу.

— А никто и не просит. Не нужно менять ни слова, Эдмунд.

— Рад слышать.

— Однако…

Почувствовав, что надо подкрепить силы, Худ взял бокал и залпом осушил его. Ну вот, очередная завуалированная атака.

— Однако, — продолжал Фаэторн, — мы должны выжать максимум из каждого эпизода. Представление при дворе — это особое событие. Нужно показать, на что мы способны.

— Давай к делу, Лоуренс.

— Мой монолог в тюрьме.

— Я так и знал! — простонал Худ.

— Монолог просто великолепный, — похвалил Фаэторн, — но, думаю, его можно чуть-чуть приукрасить… самую капельку. — Фаэторн наклонился с проникновенной улыбкой. — Лоренцо не хватает страсти.

— Страсти? — Худ отпрянул. — Накануне казни?

— Ты меня не понял. Я хочу привнести в монолог личную нотку. Лоренцо оплакивает судьбу, а потом восхваляет верность, говорит о чести, долге и патриотизме. — Он снова улыбнулся. — Пускай он упомянет и о любви.

— К кому? К чему?

— К своей повелительнице. К стране. В его душе эти чувства взаимосвязаны. Он не может предать ни герцогиню, ни отчизну, для него это равноценно измене любимой женщине. — Фаэторн сел на место. — Хватит и шести строк. Ну, максимум восьми.

— Я попытаюсь, — сквозь зубы процедил Худ.

— Развей эту тему. Верность начинается с любви. Пусть он признается в любви герцогине изысканными стихами. Каких-то десять строчек, и публика не сможет забыть этот монолог.

— Предоставь это мне, — вздохнул Худ.

— Я знал, что ты прислушаешься к голосу разума, Эдмунд.

Оплатив счет, они поднялись из-за стола.

— И еще, — весело заявил Фаэторн.

— Ну?

— Казнь. Надо ее показать.

Худ ахнул:

— Но это невозможно!

— Театр — искусство невозможного, — напомнил Фаэторн.

— Казнь… на глазах у зрителей?

— Почему бы и нет? Это будет эффектнее, чем сцена, в которой палач появляется с окровавленной головой Лоренцо в руках. Я погибну от рук палача прямо перед зрителями.

— Но как?

— Николас придумал — как. Он тебе все объяснит.

Из уважения к суфлеру Худ был готов рассмотреть безумную идею, хотя и не мог представить, как ее реализовать. Он пожал плечами:

— Можно попытаться.

— А тут нечего и пытаться, — серьезно ответил Фаэторн. — Я решил, что так тому и быть. И точка.

Сэмюель Рафф, как и все остальные, радовался, что Ричарду Ханидью досталась главная женская роль. Он искренне симпатизировал мальчику и высоко ценил его талант. Поэтому актер очень расстроился и смутился, когда внезапно все пошло наперекосяк. Мальчика словно подменили. Его пыл угас, а сам Дик вдруг стал запинаться на каждом слове. Очевидно, ученика что-то расстроило.

Рафф улучил минутку, чтобы поговорить с Ричардом наедине.

— Что случилось, сынок? — заботливо спросил он.

— Все в порядке, мистер Рафф.

— Я же не слепой, Дик. Тебя что-то тревожит.

— Пройдет, сэр.

— Тебя опять обижают мальчишки?

Ричард пробормотал что-то невразумительное.

В действительности Мартин Ио разозлился, что ему не дали роль герцогини, но дальше язвительных замечаний дело не пошло. Стефан Джадд и Джон Таллис тоже дразнили Дика, но не предпринимали никаких решительных действий.

— Я только что наблюдал за тобой на репетиции, — участливо заметил Рафф. — Ты запинался, произнося текст, который знал наизусть пару дней назад.

— Все из головы вылетело.

— Давай я тебе помогу.

— Как же, сэр?

— Могу посоветовать, научить…

— Мне нужна совсем другая помощь.

Ричард попытался объяснить, но не нашел нужных слов. Очевидно, его что-то беспокоило. Прикусив губу, мальчик повернулся и выбежал из комнаты. Сэмюель был озадачен и направился за советом к Николасу, который склонился над чертежом вместе с одним из плотников. Рафф признался, что волнуется за Ричарда.

— Оставь его в покое, — сказал Николас.

— Но что с ним происходит? Почему он утратил прежнее рвение?

— Он утратил не рвение, Сэм, а самообладание. Парень попросту испугался.

— Теперь, когда перед ним открываются такие возможности?

— Так в этом-то все и дело. Он не выдержал напряжения. Дик еще слишком юный и впечатлительный. Ну, сам посуди, первая главная роль, да еще в таком ответственном спектакле. Слишком сложная задача для неопытного актера.