Онлайн книга «Артур и Джордж»
— Двадцатисемилетний мужчина, которому не разрешается иметь собственную бритву, которого каждую ночь запирает в спальне отец, спящий очень чутко. Вы понимаете, насколько вы редкий индивид? Молчание. — Исключительно редкий, сказал бы я. И… расскажите мне про животных. — Это не вопрос, это забрасывание невода. — Джордж осознал абсурдность своего ответа и не удержался от улыбки. — Мои извинения. — Инспектор все больше закипал раздражением. До сих пор он был мягок с этим субъектом. Ну, потребуется не так уж много, чтобы превратить самодовольного юриста в хлюпающего носом школьника. — Тогда вопрос: как вы относитесь к животным? Они вам нравятся? — Как я отношусь к животным? Нравятся ли они мне? Нет, в общем, они мне не нравятся. — Я мог бы догадаться. — Нет, инспектор, разрешите мне пояснить. — Джордж ощущал нарастающую ожесточенность Кэмпбелла и подумал, что правильной тактикой будет немного поступиться ригористичностью своей позиции. — Когда мне было четыре года, меня повели посмотреть корову. Она запачкалась. Это почти первое мое воспоминание. — О корове, которая запачкалась? — Да. По-моему, с того дня я животным не доверяю. — Не доверяете? — Да. Тому, что они могут натворить. Они непредсказуемы. — Так-так. И вы говорите, что это первое ваше воспоминание? — Да. — И с тех пор вы животным не доверяете. Всем животным? — Ну, не кошке, которая живет у нас дома. Или собаке тетушки Стоунхем. Их я очень люблю. — Так-так… Но крупным животным. Вроде коров. — Да. — Лошадям? — Лошади не надежны. Да. — Овцам? — Овцы просто глупы. — Дроздам? — спрашивает сержант Парсонс. Первое слово, им произнесенное. — Дрозды — не животные. — Обезьянам? — В Стаффордшире обезьян нет. — Вы очень в этом уверены, э? Джордж чувствует, как в нем разгорается гнев. Он сознательно выжидает, прежде чем ответить. — Инспектор, могу ли я заметить, что тактика вашего сержанта строится на неверной основе? — Я не думаю, что это тактика, мистер Идалджи. Сержант Парсонс — добрый друг сержанта Робинсона в Хеднесфорде. Кто-то пригрозил прострелить сержанту Робинсону голову. Молчание. — Кто-то пригрозил, кроме того, зарезать двадцать девушек в деревне, где вы живете. Молчание. — Ну, его как будто не потрясли эти угрозы, сержант. Надо полагать, неожиданными для него они не были. Молчание. Джордж подумал, что было ошибкой дать инспектору какую-то зацепку. Все, что не является прямым ответом на прямой вопрос, дает ему зацепку. А потому — воздерживайся. Инспектор заглянул в лежащую перед ним записную книжку. — Когда мы вас арестовали, вы сказали: «Я не удивлен. Я уже некоторое время ждал этого». Что вы подразумевали? — Я подразумевал то, что сказал. — Ну так разрешите мне сказать, как я понял то, что вы сказали, и как понял бы это пассажир клэпемского омнибуса. Что наконец-то вас поймали и вы скорее испытываете облегчение, что вас поймали. Молчание. — Так почему, по-вашему, вы находитесь здесь? Молчание. — Быть может, вы думаете, это потому, что ваш отец индус? — На самом деле мой отец — парс. — На ваши сапоги налипла грязь. Молчание. — На вашей бритве — кровь. Молчание. — На вашем пиджаке — лошадиные волоски. Молчание. — Вас не удивил ваш арест. Молчание. — Не думаю, что все это имеет хоть какое-то отношение к тому, индус ли ваш отец, парс или готтентот. Молчание. — Ну, он, видимо, израсходовал все свои слова, сержант. Наверное, припасает их для кэннокских судей. Джорджа отвели назад в ту же камеру, где его ожидала тарелка холодного месива. Он к ней не прикоснулся. Каждые двадцать минут он слышал скрип у дверного глазка; каждый час (по его прикидке) дверь отпиралась, и его оглядывал констебль. Во время второго посещения полицейский, видимо, по шпаргалке, сказал: — Ну, мистер Идалджи, жалею, что вижу вас тут, но как вы умудрились проскользнуть мимо всех наших ребят? В котором часу вы обработали лошадку? Джордж видел этого констебля впервые, а потому сочувственный тон никакого впечатления на него не произвел и не спровоцировал ответа. Час спустя полицейский сказал: — Мой совет, сэр, от души: лучше изложите все как есть. А не то это сделает кто-нибудь другой. При четвертом его появлении Джордж спросил, будут ли эти проверки продолжаться всю ночь. — Приказ — это приказ. — И вам приказано не давать мне спать? — Ну нет, сэр. Нам приказано сохранять вас живым. Если вы причините себе вред, я головой отвечу. Джордж понял, что никакие его протесты не прекратят ежечасных вторжений, а констебль продолжал: — Конечно, для всех было бы лучше, включая и вас, если бы вы легли сами. — Сам лег? Куда? Констебль помялся. — В безопасное место. — А, понимаю! — сказал Джордж, и в нем внезапно вспыхнул гнев. — Вы хотите, чтобы я сказал, что я свихнутый. — Это слово он употребил сознательно, прекрасно помня неодобрение отца. — Так ведь куда легче для семьи. Подумайте об этом, сэр. Подумайте, каково будет вашим родителям. Как я понимаю, они уже люди в годах. Дверь камеры закрылась. Джордж лежал на кровати, но был слишком измучен и слишком разгневан, чтобы заснуть. Его мысли мчались к дому священника: стук в дверь, комнаты, запруженные полицейскими. Его отец, его мать, Мод. Его контора на Нью-холл-стрит, теперь запертая и пустая; его секретарша, теперь отправленная восвояси до дальнейшего оповещения. Его брат Орас, развертывающий утром газету. Его коллеги-солиситоры в Бирмингеме, звонящие по телефону друг другу, обмениваясь новостью. Но под измученностью, гневом и страхом Джордж обнаруживает еще одно чувство — облегчение. Наконец-то дошло до этого, ну и тем лучше. Он ничего не мог сделать против устроителей мистификаций, и преследователей, и авторов анонимных потоков грязи; и немногим больше, пока полиция тупо бродила в потемках, — только предложить несколько разумных советов, которые они презрительно отвергли. Но эти мучители и эти тупицы доставили его в самое безопасное место, в его второй дом — под сень законов Англии. Он знал, где находится теперь. Хотя его занятия не так уж часто приводили его в зал суда, он осознавал суд как часть своей естественной территории. Он не раз присутствовал при разборе дел и наблюдал, как составляющие общество люди с пересохшим от паники ртом едва были способны давать показания, оказавшись лицом к лицу с торжественным великолепием закона. Он видел, как полицейские, поначалу сплошные медные пуговицы и самоуверенность, ощипывались в лгущих дураков более или менее компетентным адвокатом. И он наблюдал — нет, не просто наблюдал, но чувствовал, почти ощущал на ощупь, — эти невидимые, нервущиеся нити, которые соединяли всех, чьим делом был занят закон. Судей всех рангов, адвокатов, солиситоров, нотариусов, клерков, судебных приставов: это было их царство, где они говорили на своем языке, который все остальные понимали лишь с трудом. |