Книга Кавалькада, страница 11 – Уолтер Саттертуэйт

Дорогая Евангелина!

Боюсь, это письмо будет совсем коротенькое — пишу наспех и в любую минуту могу прерваться. Мы с господином Бомоном отправляемся ужинать за компанию с гигантским немецким плюшевым мишкой, а зовут его — честное слово, ни капельки не выдумываю — Пуци Ганфштенгль.

Здесь все так же дождливо. Я даже начинаю думать, что дождь в Германии идет беспрестанно.

Но мне хочется рассказать тебе, какой же все-таки свинтус этот господин Бомон, а вернее, совсем наоборот.

Как ты, надеюсь, помнишь, мы сидели вдвоем в вагоне-ресторане. Фарфоровые тарелки, серебряные приборы и льняная скатерть были великолепны, правда, рагу из лосятины, как я уже писала, подкачало. Зато обслуживание было на высоте, да еще при уютном и романтичном освещении.

Господин Бомон и в лучшие времена не слишком разговорчив. Похоже, он считает, что простое «да» или «нет» с лихвой замещает ответ на любой вопрос. Поэтому я даже удивилась, когда он вдруг ответил на мой вопрос: вы первый раз в Германии?

— Да, — сказал он. Банальный ответ. А потом он добавил как бы между прочим: — И слава Богу.

Я нахмурилась.

— Что вы имеете в виду?

— Я насмотрелся на немцев на войне, — пояснил он.

— Но, господин Бомон, — заметила я, — вам не кажется, что это несколько… узкий взгляд на вещи?

Он слегка усмехнулся. То была одна из тех многозначительных усмешек, которая подразумевала, что усмехнувшийся знает неизмеримо больше по поводу чего-то, а то и всего, чем тот, кому эта усмешка предназначена.

— Вы так считаете? — спросил он.

— Понимаю, — сказала я, — война стала для вас тяжким испытанием. Но и британцы, знаете ли, тоже хлебнули лиха. Около миллиона человек погибших. Полтора миллиона раненых или отравленных газом. Да и для немцев она наверняка была страстью Господней.

Он отпил глоток вина.

— А мне-то откуда знать?

— К тому же воевали не все немцы. Не все из них хотели войны.

— Наверно, мне такие немцы просто не встречались.

— Но это не значит, что их нет. Конечно, некоторые действительно были настроены воинственно — всякие шовинисты, милитаристы, думаю, их и сейчас хватает. Но были и есть сотни тысяч порядочных, культурных немцев. Германия всегда славилась своими культурными традициями.

— Да ну, — сухо заметил он.

— Бетховен? Бах? Гёте?

— С ними тоже не встречался.

Я улыбнулась. Решила, он это нарочно — шутит.

— Да будет вам, господин Бомон, — сказала я. — Вы же не станете утверждать, что война не позволит вам теперь смотреть на немцев объективно.

Конечно, задним числом я понимаю, что сказала глупость. Один Бог ведает, какие беды пришлось ему пережить на войне. Едва проронив эти слова, я поняла, до чего же они глупы. И все же его реакция меня поразила.

Ева, его лицо вдруг похолодело. Какое-то мгновение он смотрел на меня молча, ледяным взглядом. Потом сказал:

— Простите, мисс Тернер, но вы несете ахинею.

Это было все равно что пощечина. Помню, кожа у меня на щеках съежилась и покраснела так, словно он действительно дал мне пощечину.

Но я сдержалась. Сняла салфетку с колен, положила ее рядом с тарелкой, встала, развернулась, прошла по проходу между столиками, вышла из ресторана, шагнула через переход между вагоном-рестораном и спальным вагоном, подошла к своему купе, открыла его, зашла и спокойно закрыла за собой дверь. Проводник уже застелил постель. Я так же спокойно села на нее. И с неизменным спокойствием проревела несколько часов кряду.

Конечно, я понимала, теперь мне придется уйти из агентства. У меня не было никакой возможности работать дальше с господином Бомоном после того, что он сказал, но вместе с тем я не могла, не выставив себя законченной истеричкой, объяснить господину Куперу, по какой причине я не могу с ним больше работать.

Но вот мы уже подходим к заключительной серии, притом быстро, потому что мне нужно бежать.

Нацарапав последние сумбурные строчки письма (про рагу из лося и про свинство господина Бомона), я заклеила конверт и приклеила марку. Когда поезд подошел к Нюрнбергу, где к составу должны были прицепить еще несколько вагонов, я кинулась на платформу и бросила письмо в почтовый ящик. И мигом назад. А когда подошла к купе, то увидела господина Бомона: он стоял тут же, в проходе, прислонившись к перегородке, — руки на груди, голова опущена.

Я повернулась, собираясь отступить, прежде чем он меня увидит, но услышала его голос:

— Мисс Тернер?

Я остановилась и замерла на месте, не поворачиваясь к нему. Я едва дышала. Потом почувствовала, что он приближается. И сквозь собственное прерывистое дыхание услышала, как он тоже вздохнул.

Какое-то время он молчал. Потом сказал:

— Извините меня.

Это было одно из тех мгновений, когда все твои чувства сливаются воедино и содрогаются, защищенные всего лишь тонкой оболочкой, которая того и гляди лопнет. Я не смела повернуться и взглянуть на него. Сделай я это, оболочка тут же лопнула бы.

— Я не имел права так говорить, — сказал он. — Я… Послушайте, мне действительно очень жаль. Вы правы. После войны прошло уже столько лет. И мне, наверно, пора с этим смириться.

Я невольно повернулась к нему лицом.

Тут поезд внезапно дернулся, и меня бросило господину Бомону прямо на грудь, которую отшвырнуло назад с той же скоростью вместе с остальными частями его тела, включая ноги. Несколько секунд мы пятились по проходу, пытаясь устоять.

Наконец он обрел равновесие и удержал меня.

— Вы как? — спросил он. Его руки лежали у меня на плечах. А он, надо заметить, совсем не слабенький.

— Да-да, все в порядке.

Этот неловкий танец в проходе прорвал оболочку, все сдерживаемые ею чувства разом улетучились. И на смену им тут же пришло простое английское смятение. Знаешь, иногда бывает польза от того, что ты англичанка.

— Все в порядке, — повторила я и, когда он меня отпустил, повернулась к нему. — Я действительно сказала ахинею и надеюсь, вы меня простите.

Несколько мгновений он смотрел на меня молча. Знаешь, у него очень красивые глаза. Потом он улыбнулся:

— Будем считать, мы квиты?

— Хорошо, — согласилась я. — Квиты. Спасибо.

Он кивнул.

— Это вам спасибо, мисс Тернер. Утром увидимся.

— Доброй ночи, господин Бомон.

И мы улеглись в постель каждый в своем, отдельном купе.

«Мисс Тернер». Я тебе писала, что как-то раз, во Франции, он назвал меня Джейн?

Письмо, вижу, получилось не очень коротким. Но теперь, Ева, мне надо бежать.