Онлайн книга «Варшава и женщина»
Джауфре Рюдель зарылся в одеяло, не зная, куда спрятаться от жгучего стыда, ибо над его любовью ругались самым жестоким образом. Вокруг несчастного поэта бесновались гигантские тени, хриплые голоса издевались над незадачливым любовником и поносили его на все лады. Но хуже всего было то, что дама Матильда сидела тут же, на постели, и хохотала, как безумная, покуда ее не одолела икота… Наконец Джауфре схватил одеяло, набросил его себе на плечи и с громким криком устремился прочь, в гостеприимную прохладу ночи, а вслед ему летел самый ужасный хохот, какой только можно себе представить… – С тех самых пор, мой друг, я совершенно лишился сил, – заключил свое горстное повествование Джауфре Рюдель. – Стоит мне забыться сном, как я в ужасе открываю глаза, ибо случившееся вновь настигает меня и терзает мою израненную душу. Я снова слышу бессердечный смех дамы Матильды и грубые насмешки людей ее брата! Я не нахожу себе покоя ни днем, ни ночью… Маркабрюну, по правде говоря, стоило больших усилий не смеяться во время этого плачевного рассказа, прерываемого судорожными вздохами и тягостными паузами. Но когда Джауфре закончил, гасконец дружески обнял его и произнес: – Что ж, мессир, вы спасли меня от лютой стервы-девчонки, а мне, видать, суждено отплатить вам той же монетой. Поверьте, даже умнейшим людям доводилось делать глупости и терять голову от любви – так следует ли осуждать молодого человека, вроде вас, когда его охватило благородное безумие страсти? К тому же ваши сочинения вовсе не дают оснований утверждать, будто вас отвергла злая и неблагодарная женщина. – Как? – поразился Джауфре Рюдель. – Разве в своих песнях не говорил я вполне определенно, что не могу ни есть, ни пить из-за любви к неприступной красавице? – Да, но вы нигде не утверждаете, что красавица эта – Матильда Ангулемская или вообще какая-либо женщина. Вполне возможно, что ваши воздыхания обращены на Даму Поэзию, а земные дамы не имеют к этому никакого отношения. – Но я ведь ясно говорил о ее совершенно теле, о соразмерных членах… – Стих есть тело поэзии; строфа же – член стиха, и соразмерные строфы есть основа для совершенного стихотворения. Говоря о теле и членах, вы вполне могли подразумевать версификацию. – Но я сетовал на друзей, которые не умеют научить меня, как лучше добиться благосклонности суровой дамы… – И это вполне понятно, ибо научить поэтическому дару невозможно, и всякая дружба тут бессильна. – Но в таком случае выходит, что я – плохой поэт и никуда не годный версификатор, для которого Дама Поэзия навсегда останется недоступной! – вскричал Джауфре Рюдель. – Превосходная форма ваших песен служит наилучшим опровержением их содержанию, – заявил Маркабрюн. И видя, как просветлело лицо Джауфре Рюделя, добавил: – А теперь ступайте-ка и сложите новую песню – обо всем, что довелось вам пережить по милости одной капризной и неблагодарной девицы, которая, по правде сказать, мизинца вашего не стоит. Пусть знает, что вы первый готовы посмеяться над ней и ее проказами; что до нее самой – то вам больше нет до нее никакого дела! Джауфре Рюдель помрачнел. – Рассказать по всеуслышание, какую жестокую шутку она надо мной учинила? Признаться в своем позоре? Нет, такое мне не под силу! Ибо клянусь, сердце мое до сих пор кровоточит! – Ну так пусть оно больше не кровоточит! Не предпочитаете же вы, чтобы она рассказывала об этом сама, похваляясь перед всеми своей ловкостью и хитроумием? Сеньор Джауфре задумался. – Вы, пожалуй, правы, Маркабрюн! – признался он наконец. И вот какие строки он сложил о постигшей его неудаче: Люба мне летняя пора, Птиц пенье в зелени дерев. Но хладом зимним я согрет И мне зима милей стократ. Увидишь радость – к ней душой Стремись: вот мой девиз благой. Кто счастлив, тот глядит добрей. Теперь к чужому не стремлюсь, Из дома носу не кажу. Своим добром я дорожу И счастлив, кажется. Боюсь, Кто выжидает – тот умен; Глупец – кто так воспламенен, Как я, когда спознался с ней. Сколь долго, тяжко я страдал, Душой и телом помрачен! Едва лишь погружался в сон, Как тотчас ужас заставлял Бежать и отдыха, и сна. Но вот и боль побеждена, Из сердца вырван злой репей. Не устаю благодарить Всех тех, кто добрый дал совет, Как вновь увидеть ясный свет! Какую песнь для них сложить? Друзей и Господа хвалю, Всех оделяю, всех люблю – Должник ваш до скончанья дней! Я ныне мудр. Поверь льстецам – И гибель! Что ж, я исцелен. Не болен боле, не влюблен, За что спасибо небесам! Случалась сходная беда И с мудрецом; но никогда Не предано любви верней! Одетым лучше б мне лежать, Нежли нагим. Покров долой Сорвал с меня злодей лихой И ну, кривляясь, хохотать! А я, вздыхая и дрожа, Лишь плакал… Точно от ножа Остался след в душе моей! Кто, как не я, был виноват В чудовищной ночной игре? Увы! Дозволил сам сестре, Чтоб надо мной ругался брат. Достанет у кого ума Судить: ее ль, моя вина, Чью сторону принять верней? Но вот опять цветет апрель. Я весел и здоров и бодр. И в общий сладкогласый хор Пусть и моя вольется трель. Весть разнеси, о друг певец: Рюдель избавлен наконец От ноши тягостной своей! По-провансальски же это поется так: Belhs m'es l'estius e-l temps floritz, quan l'auzelh chanton sotz la flor; mas ieu tenc l'ivern per gensor, quar mais de joi m'i es cobitz. Et quant hom ve son jauzimen, es ben razos e avinen qu'om sia plus coindes e quais. Er ai ieu joi e sui jausitz e restauratz en ma valor, e non irai jamais alhor ni non querrai autrui conquistz; qu'eras sai ben az escien que sol es savis qui aten, e selh es fols qui trop s'irais. Lonc temps ai estat en dolor et de tot mon afar marritz, qu'anc no fui tan fort endurmitz que no-m reisides de paor. Mas aras vei e pes e sen |