Книга Мишель, страница 65 – Елена Хаецкая

— Удивительно — как мы все это слопаем! — задумчиво молвил Глебов, окидывая взглядом свой «обоз».

— Лермонтов всегда готов пособить друзьям, — сказал Лев. — Особенно в таком деле.

— У нас вся ночь впереди, — проговорил Юрий. — Полагаю, справимся. Все-таки мы русские офицеры, а не степные помещицы на покаянии.

Выбирались из лагеря скрытно. Уже совершенно стемнело, и сразу за чертой лагеря обступали совершенно новые впечатления: доносилось отвратительное завывание шакалов — словно несколько гигантских младенцев капризничали и ни за что не желали утешиться и замолчать; от тумана остро пахло водой и сырым камнем; если прислушаться, то можно было уловить журчание воды по скальному дну. В темноте кусты казались гораздо больше, чем были на самом деле. Там, где бежала маленькая речка, поднимался тонкий туман — он безошибочно указывал на местонахождение воды. Ветер укладывал туманные полосы на склон. Дальше, на противоположной стороне долины, заметна была неподвижная фигура часового.

— Вон он, — показал Юрий.

— Кто? — Лев прищурился и вытянул шею.

— Казак, — пояснил Юрий. — Я его нарочно выставил. Так что мы в полной безопасности.

— Ты уже это говорил… Между прочим, никто из нас и не опасается, — заявил Лев.

— За что люблю! — проговорил Юрий с легкой насмешкой.

Костер разводили со всякими предосторожностями. Лермонтов бегал вокруг и, припадая к земле, проверял — не видно ли огня, особенно со стороны лагеря. Наконец дым попал ему в нос, и Юрий ужасно раскашлялся.

— Сядь, — велел ему Глебов. — Отдохни, в конце концов. Больно уж ты хлопотун сегодня.

— Такова моя роль — командира, — сообщил Лермонтов.

— Доволен ты своим отрядом? — поинтересовался Пален.

Юрий пожал плечами:

— Я с ними был только четыре дня в деле. Не знаю еще хорошенько, до какой они степени надежны. Будет еще случай раскусит..

— Смотри только, чтобы сперва тебя не раскусили, — сказал Пален.

Левушка добавил:

— Пополам…

Юрий надул губы:

— Очень смешно.

— Так и сиди, — умоляюще проговорил Пален. — Я буду тебя рисовать.

— В таком виде? — спросил, стараясь не шевелить губами, Лермонтов.

— Тебе очень идет. Писаный красавец будешь. Особенно с этой щетиной на подбородке.

— Это не щетина, а щегольская растительность. Дорохов меня так и называет — столичный фат. Самолично слышал.

— Ну вот Дорохову потом и подаришь. С нежной надписью.

Юрий погрозил Палену кулаком, но Глебов как-то исключительно ловко всунул в гневную руку кусок ветчины. Жест закруглился, перестал быть сердитым, пальцы растерянно сжались — и Юрий машинально сунул ветчину в рот.

— Ну, покуда Лермонтов занят, можно и поговорить, — сказал Глебов. Он растянулся удобнее на земле, взял хлеба и задумчиво уставился в звездные небеса.

— Как тебя, Мишка, угораздило попасть в плен? — спросил Левушка.

— Я уже по всем петербургским гостиным это рассказывал — надоело… — протянул Глебов, жуя. — Просто отъехал на несколько верст от нашего лагеря, и сдуру на санях: зима начиналась. Понесло зачем-то через холмы, поскольку так быстрее. А с холмов снег сдуло, сани стали — тут-то арапы и налетели.

— Какие еще арапы? — уточнил Пален. Ему хотелось внести живость в глебовский рассказ.

— Такие. Так бабушка Арсеньева говорит. Для нее все, что не бело и сердцу не мило, то все «арап».

— Это правда, Лермонтов? — Пален повернулся к Юрию.

— Правда… — сказал Лермонтов, мысленно представляя себе среди звезд бабушку.

Елизавета Алексеевна не хотела, чтобы Юрий выходил в отставку. Не сейчас. Что за новость, в самом деле! Как это — он уйдет; а как же Владимиры, Станиславы? Как же красные ленточки на штатском сюртуке? И что за радость именоваться пехотным поручиком в отставке — можно подумать, неудачника Юрия Петровича Лермонтова в роду мало, другой понадобился! Конечно, насчет опасности боевых действий бабушка немало думала сама с собой — но неведомым путем всегда знала: Юрочку отмолит, выпросит, незримыми руками Ангелов и Заступницы из любого боя вынесет… Покуда Мишель жив-здоров, с Юрием тоже ничего не случится. В это Елизавета Алексеевна верила крепко.

Где-то далеко, под пышно рассыпанными звездами, хрупкий, как кукла, корнет Глебов негромко произносил какие-то слова, и являлись в темноте картины: налетающие горцы, дергающиеся по предательской черной земле сани, а после все исчезало под мешком, наброшенным на голову…

— Всегда с оружием ездил, а тут… и прута в руке не оказалось, чтобы защититься, — довершил он.

— А сбежал-то ты как? Как сбежал? — приставал Левушка.

— За меня деньги назначили, так что через месяц попросту явились какие-то другие кунаки — и выкрали…

— Странно, что такая история имела успех у петербургских дам, — заметил Юрий, не поднимая головы.

— Ну, дамам я, возможно, немного по-другому излагал… с подробностями…

Посмеялись немного.

Левушка Пушкин предложил распить первую бутылку, и пока Пален зубами вытаскивал пробку, привязался к Юрию:

— Ты, Маешка, штабной, — а вы, штабные, убийственно прожорливы, так что есть план выпустить вас на чеченские поля, вместо саранчи, дабы вы произвели там опустошение.

— Где ты слышал такой план? — осведомился Юрий.

— Казаки говорят…

— Правда, Лермонтов, — вмешался Пален, — для чего ты перешел в штаб?

Юрий сморщился:

— Очень интересное занятие — командовать взводом мушкетеров… Данзас, конечно, командир хороший, душевный и сердечный, — ты, Лев, его, должно быть, лучше моего знаешь…

Лев, с набитым ртом, кивнул и принял важный вид.

— А! — Юрий махнул рукой и, уронив ее, стукнул кулаком по земле. — Каждый день одно и то же. Пехотный взвод! Застрелите меня! Из мушкета!

Опять засмеялись.

Пален отложил альбом.

— Покуда я вас тут для потомства запечатлеваю, вы все выпьете и сожрете… Особенно которые штабные…

— А меня почему-то стал настораживать наш часовой, — задумчиво произнес Левушка.

Лермонтов приподнялся, глянул в сторону дозорного казака.

— А что с ним не так?

— Какой-то у него тревожный вид.

— Ну вот как ты, Лев, отсюда видишь — какой у него вид? Стоит себе, чурбан чурбаном, есть-пить не просит. Обычный часовой, жертва судьбы. Налейте мне еще.

Часовой действительно приобрел подозрительную осанку: он чуть наклонился на сторону, вглядываясь в ночную тьму, и выставил руку с ружьем, как бы готовый выстрелить в любое мгновение. Так продержался он еще некоторое время, а затем повалился.