Книга Чужая земля, страница 51 – Игорь Пресняков

– Верно, – расхохотался Татарников, – компания дивная: студент-карбонарий, пособник и нэпман-взяткодатель! По-моему, прекрасный состав для дискуссионного клуба.

– Так вы студент? – с интересом спросил у Веньки доктор. – Какого, простите, факультета?

– Механического.

– Самого что ни на есть контрреволюционного в университете! – смеялся Татарников.

– В самом деле? – поверил Решетилов.

– Сергей Андреич шутит, – смутился Венька.

Доктор смерил его оценивающим взглядом и подавил вздох:

– У вас, молодой человек, теперь другие «университеты», привыкайте.

* * *

Ночью Решетилова повели на допрос. Вернулся он мрачным и подавленным. Татарников сразу заметил настроение доктора:

– Что-то серьезное, Александр Никанорович?

– Право… не знаю, стоит ли… – с трудом выдавил Решетилов, подходя к рукомойнику.

Он энергично умылся и присел на койку Татарникова.

– Не привык я к подобному обращению, – покосясь на спящего Веньку, прошептал доктор. – Тем паче, когда не чувствуешь своей вины.

– Вы расскажите, в чем дело, легче станет, – тоже шепотом ответил Татарников. – Заодно вместе и помозгуем, как выкручиваться.

– Да можно ли утруждать вас? – потупился Решетилов.

– Перестаньте! – строго сказал Сергей Андреевич. – Я хоть и немного сидел в тюрьмах, да все ж побольше вашего, опыт имею. Что там такое на допросе вышло? Напирают?

Доктор махнул рукой:

– Не то слово! Сам допрашивал. Поначалу все сетовал на то, что прежде искренне уважал меня, а вот теперь – переменился, м-да. Даже обиделся: государство, видите ли, ждет от нас, интеллигенции, поддержки, а мы – продолжаем палки в колеса вставлять. Черногоров считает, что я должен признать вину в пособничестве контрреволюционному заговору, написать чистосердечное признание, где обязан покаяться; но главное – мне надлежит поведать об этом пресловутом обеде и всех разговорах в мельчайших подробностях!

Татарников задумчиво почесал лоб:

– Ну, иначе вас, Александр Никанорович, не арестовали бы! Полпред хочет получить сведения из разных источников и связать вас и ваших друзей взаимными признаниями. Что ж, учитывая специфику ГПУ, – вполне логично.

– Однако есть один маленький нюанс, – предостерегающе поднял палец Решетилов. – Я не желаю признавать вины в не содеянном мною преступлении, соответственно, глупо писать и признание; пересказывать чекистам подробности нашей беседы я тоже не хочу, потому как считаю это недостойным порядочного человека. Уж простите, мне хорошо известны различия между исполнением гражданского долга и доносительством!

– У них в ГПУ свои понятия о гражданском долге. Вот они и пытаются получить с вас этот должок.

– Не понимаю!

– Вы не донесли в ГПУ о приезде приятелей-заговорщиков, вы не донесли суть беседы, а это, по меркам советской морали, уже преступление. Вы лишь пешка в государственной дрессировке интеллигенции. Похожей муштре подвергаются и другие непролетарские классы.

– Так что же мне делать? – растерянно пробормотал Решетилов.

– Принять условия Черногорова, – безапелляционно ответил Татарников. – Иначе – точно угодите из «пособников» в «махровые контрреволюционеры». Если согласитесь повиниться – вас пожурят и отпустят.

– Никогда! – негодующе отрезал доктор. – Ничто не заставит меня поступиться принципами. Я, слава богу, еще умею за себя постоять!

Сергей Андреевич устало пожал плечами:

– Я сам тут второй месяц бьюсь за правду.

И тоже решил стоять на своем до последнего. Однако мне пытаются «навесить» руководство уголовной бандой!

– Да вы что! – обомлел Решетилов. – Бред какой-то…

– Бред? А вот товарищ Черногоров считает иначе, ему так хочется.

Татарников помолчал, наблюдая за крайне удивленным доктором, и сказал:

– Обо мне многое судачат, знаю. Чего бы там ни было, за свои хозяйственные проказы я щедро расплачивался и расплачиваюсь до сих пор. Только вот уголовщины мне приписывать не надо, увольте. За бандитизм человек непролетарского происхождения может дорого поплатиться!

– То есть вы полагаете, что вопрос – в цене упорства? – нахмурился Решетилов. – Категории чести и морали вы в расчет не берете?

– В своем случае – определенно нет; в вашем, с некоторыми натяжками и оговорками, – тоже. Поймите, мы все без исключения играем по чужим правилам. И нам необходимо либо их принимать, либо просто не жить в этой стране.

– И все же я предпочту остаться при своих принципах, – упрямо заключил доктор.

* * *

Постепенно натиск на Решетилова и Веньку усилился. Их стали допрашивать по два раза в сутки. Арестанты возвращались в камеру очень усталыми, но в целом довольными – их тактика отрицания всех обвинений продолжала действовать. Татарников, насколько мог, подбадривал Ковальчука; доктор же в поддержке не нуждался – Александр Никанорович пребывал в состоянии какого-то отчаянного подъема духа. Каждое утро не менее часа он делал гимнастику, скрупулезно повторяя курс перед вечерним допросом.

– Не утомительно? – с едва заметной завистью спрашивал Татарников.

– Готовлю себя к худшему, – отвечал доктор. – Принципиальность в наше время – великая роскошь, и за нее придется платить, раз уж решил.

Это не было бравадой – Александр Никанорович помнил свой арест в декабре 1918-го; помнил переполненную холодную камеру в подвале этой же тюрьмы; помнил побои и ночные расстрелы сотоварищей.

И тогда, и сейчас свиданий Решетилову не давали, и он написал дочери, пытаясь объясниться (впрочем, письмо приказали не отправлять).

Венька, по наивности начинающего революционера, пытался использовать допросы как трибуну для пропаганды идей «Союза молодых марксистов», тем более что следователи ему в этом не перечили. На любой заданный вопрос Ковальчук разражался многословной тирадой с использованием цитат из «основоположников». Терпеливо выслушав молодого человека, следователи отвечали контратакой из стандартных обвинений, увещеваний и угроз, помогая себе выдержками из покаянных признаний наименее стойких соратников Веньки по «Союзу». По плану Черногорова, Ковальчука должны были сначала измотать в этих «дискуссиях» (попутно занеся в протокол его неосторожные высказывания), а уж потом – «применить некоторое ужесточение».

Тридцать первого октября, вернувшись с очередного допроса, Решетилов объявил, что беды его закончились.

– Выпускают?! – в один голос выпалили соседи.

– Не обольщайтесь, – усмехнулся доктор. – На завтра назначен суд Особой тройки ГПУ. Все!

– Су-уд? – испуганно протянул Венька.

– Да-с, господа. Сегодня мне зачитали решение о том, что моему делу присвоен «особый статус» и что первого ноября уже состоится суд. Правильно, нечего церемониться… А честь-то какая! – Суд в выходной день, с присутствием самих товарищей Черногорова и Гринева!