Онлайн книга «Конец ордена»
— И вы видели его? — Да его каждый видел. Подчас даже в самом себе. Только не умел его узнать. — Хорошо прячется? — чуть иронически спросил Виктор Арнольдович. — Да и не помышляет он прятаться, — совершенно серьезно ответил Мафусаил. — И всякому при желании нетрудно узнать его по словам. Ибо призывает он к царствию земному, а не к небесному. — Да, не могу сказать, что ваши слова слишком согласуются с нынешней Программой строителей коммунизма, — задумчиво проговорил Серебряков. — Понимаю, что вас едва ли поняли бы там, где вы были. — Странные люди, — согласился его собеседник. — Все время не оставляло ощущение, что я общаюсь с ними сквозь какую-то преграду, не пропускающую большинство слов. Про эту программу – запамятовал, как вы там дальше изволили выразиться – они тоже спрашивали. Но право же, я ничего не мог им сказать – слишком разные у нас языки. — Однако же, — сказал Серебряков, — насколько мне известно, вы можете много сообщить о будущем – о далеком будущем, я имею в виду. Об опасностях, которые, возможно, грозят человечеству. — О! — отозвался тот. — Уверен, что тут они вовсе ничего бы не поняли! Да все и давным-давно написано в сотнях книг. Хотя бы, к примеру, в этой. — Он указал на книгу, которую листал, и Серебряков увидел, что это старинное издание Апокалипсиса. — Тем не менее люди не внемлют, все слова им кажутся слишком туманными или, как вы изволили выразиться, метафорическими. Серебряков попытался возразить: — Но если речь идет о каких-нибудь реальных катастрофах, то достаточно самых простых, всем понятных слов: где, что, когда. — И вы думаете, это с благодарностью будет выслушано? К сожалению, слова "после нас хоть потоп" выражают внутреннюю суть не одного только Людовика Пятнадцатого. Тем более, что средство к спасению, боюсь, покажется большинству просто смешным. Иное дело – если бы надо было соорудить какой-нибудь космический ковчег, тут бы, пожалуй, все дружно принялись за работу. Но если работу надо производить над такой тонкой материей, каковой является собственная душа – ах, нет! Да и те, с кем я до сих пор общался, по-моему, вообще не верят в ее существование… — У всех ли она и есть, душа? — с сомнением произнес Виктор Арнольдович. Мафусаил лишь взглянул на него. В глазах у седобородого было сожаление. …Вдруг… Серебряков не понял, что произошло. Что-то невесомое отделилось от него и, кружась, наблюдало за ним, стоящим перед Мафусаилом, с какой-то немыслимой выси, будто бы из-за звезд, и взору не мешал ни потолок квартиры, ни крыша дома. И еще он понимал, что это, кружащееся, невесомое, тоже неким образом был он сам, только лишенный плоти, груза лет и грехов. Боже, какое свободное, сладостное кружение!.. А это кто там, притулившийся возле смоляного котла? Тоже ведь он, только юн совсем и имя другое… И еще там, внизу, перекликались бесчисленные души. Почему тоже не воспаряют, не присоединяются к нему? Неужто не ведают, сколь сладостно это счастье полета?.. Просто не могут оторваться, и тесно им, тяжко в телесных узилищах своих. И жалость, такая жалость была к ним из-за этого!.. …Вот некоторые оторвались. Но отчего скорбью такой веет от них? Неужто скорбят по своим бренным телам, бездвижным, лежащим в деревянных ящиках, уже пахнущим землей, которая вот-вот их поглотит? О сколь пустом скорбят! "Ведь в генерал-лейтенанты обещали к Новому году! Генерал-лейтенант Рудаков! Как недурственно звучало бы!.." — скорбела пролетавшая мимо душа. "Капустки бы квашеной!.." — "Капустки бы!.." — вторили ей две другие, даже в этом невесомом состоянии сохранившие помойную вонь… Дальше было сияние, и он устремился туда, к неземному прозрачному свету. Где-то там, внизу, по синим водам плыл весельный корабль. "Голубка" было имя ему. И на палубе стояла женщина в черном с двумя малышами, которых она держала за руки. Рядом с ней стояло еще несколько человек, облаченных в древние тоги. Все они смотрели вверх, наблюдая за его полетом. И одетый в такую же тогу, стоял там седобородый Мафусаил и смотрел, как он пролетает над ними. И скорбен был взгляд его мудрых глаз. …Но что там далее, в звездной тьме, в стороне от этого лазурного света? Кто эти четверо со страшными лицами?.. Ну конечно, ОНИ! Демоны Апокалипсиса! Голод, Война, Чума и Смерть – их имена! Но за ними, за ними кто?.. Улыбается, манит к себе… Ах, вот он кто! Имя его – Истина! А Голод, Война, Чума и Смерть – верная армия его. И финская куроводка с дырой во лбу – магистр Ордена Уриил VIII – тоже рядом с ними. И другие семь магистров с орденскими цепями на шеях. Вот этот, невысокий – должно быть, и есть не кто иной, как легендарный Прошка – великий Уриил II… А это кто? Неясный, без обличия. Колобуил, должно быть… И все они зовут его к себе, зовут. Его, слугу Ордена, беспощадного служителя этой самой Истины!.. Вдруг понял: нет ее! Мираж, пустота! Война, Чума, Голод и Смерть смотрят в пустоту – и видят в ней своего вымышленного предводителя. И мнится им, что слышат они его нашептывание: "Убивай во имя, во благо…" Боже, и он, он столько лет служил подобной пустоте!.. Уж не тяжесть ли этого служения не дает сполна насладиться невесомостью и тянет, тянет его теперь вниз?.. …Как неотвратимо, как стремительно!.. …Он хотел снова туда, ввысь. Но он снова стоял в своем кабинете напротив сидящего в кресле Мафусаила. Наверно, полет происходил вне времени, ибо в ушах еще не утих звук собственных слов: "У всех ли она есть, душа?.." Уже хотелось спросить совсем о другом: почему, почему прервался вдруг этот полет?.. А может, и успел спросить из того вневременья, ибо седобородый, с печалью глядя на него, ответил: — Потому что твоя душа слишком отягощена и тянет тебя вниз. Ты много грешил, не так ли, бедный Федор? — Много, — признался Серебряков. — Но я думал, что служу Истине… — И добавил, вдруг с ясностью осознав это: — Истине, которой нет. И убивал во имя нее… — Бедный Федор, — повторил седобородый. — Ты повторил ошибку миллионов, населявших сей мир: был игрушкой в руках чего-то несуществующего, придуманного. И ты, я вижу, от этого сильно устал. — Да, я устал, — согласился Серебряков. И только теперь во всем своем существе почувствовал эту непреодолимую, лишавшую воли усталость. Тело казалось невыносимо тяжелым после той невесомости в недавнем полете. — Но все-таки, — сказал он, — одно дело мне сделать удалось. Возможно, единственное доброе дело за всю мою жизнь. Мафусаил посмотрел на него вопросительно. Виктор Арнольдович сказал: — Мне удалось вас вытащить, и теперь вы наконец свободны. И снова грусть, неземная какая-то была в глазах седобородого. — Свободен? — спросил он. — Но – от чего? От этого мира, который вызывает у меня не меньше жалости, чем вы? Нет, на такую свободу я пока не имею права. |