Книга Расстрельное время, страница 35 – Игорь Болгарин

— Развертайсь!… Назад!… До берега, на огни! — услышал Кольцов надрывный голос Каретникова.

«Упрямый! — подумал о нём Кольцов. — Мог бы чуть раньше до этого додуматься».

Не так просто развернуть в ледяной рапе утопшую тачанку. Её цепко удерживала за колеса вязкая донная грязь. Вставали на дыбы выбившиеся из сил кони. Они пытались порвать постромки, и в бессилии оглашали окружающее пространство тоскливым ржанием.

— Подмогнём, пехота! — заметив беспомощные усилия ездового, крикнул Каретников. Он уже слез с коня и, разгребая воду руками, передвигался среди своих барахтающихся в воде бойцов.

И безлошадная пехота навалилась на застрявшую тачанку, двое-трое тащили за уздечки коней.

Иные тяжелые телеги, застрявшие в иле, Каретников разрешал ездовым бросить. Они обрезали постромки, и освобожденные от непосильного груза кони, тяжело дыша и рассекая своими телами загустевшую от мороза воду, торопились на свет костров.

Первые повстанцы, вернувшиеся на берег, уже разделись догола и, обмениваясь сальными шутками, пританцовывая, грелись и сушились у костров. Это было похоже на ритуальную пляску аборигенов где-то на заливе Астролейб в Новой Гвинее. Не хватало только шаманской барабанной дроби!

Постепенно все выбрались на берег. Отогреваясь, они подсчитывали понесенные потери.

Форсирование Сиваша повстанцами провалилось.

Выбравшийся на берег Каретников, не успев даже переодеться в сухое, окликнул начальника снабжения Серегина. Тот предстал перед командующим в одном исподнем.

— Шо у тебя, Григорий? Какие убытки?

— Не успив подсчитать, Семен Мыкытович. Но вроде обошлысь без больших потерь.

— Слухай меня внимательно! Коты сюда бочку с тем спиртом, шо мы в Мелитополе реквизировалы.

— Так мы ж його… той… для ранетых хотели придержать.

— Давай сюда, сказал! — начал сердиться Каретников.

— Слухаюсь!

— И угощай всех, хто сколько выпьет!

— Да шо вы, Семен Мыкытович! Воны всэ выпьють. А шо не выпьють — разольють. А перейдем в Крым, начнуться бои — чем ранетым будем раны промывать?

— Не напоишь людей сегодня, завтра весь цей спирт на их же и срасходуешь. Только на простуженных и больных. А так, даст Бог, может, и обойдется.

— Воля ваша, Семен Мыкытович, — тяжело вздохнул скуповатый Серегин и, посомневавшись, спросил: — Так, может, и закуску?

— А шо у тебя там есть?

— Универсальна закуска: хоть под кофий, хоть под спирт. Сало!

До утра повстанцы праздновали. Такое у них было едва ли не впервые: широко и весело отмечали неудачное форсирование Сиваша.

* * *

Переместившись поближе к фронту, Фрунзе на несколько дней перенёс свою ставку из Каховки в Асканию-Нову, а затем и вовсе перебазировался поближе к Сивашу.

Донесение о неудачном форсировании Повстанческой армией Сиваша Кольцов послал с Бушкиным ещё ночью, в самый разгар веселья, когда обсушившиеся и отогревшиеся у костров махновцы дочерпывали со дна бочки последние глотки спирта и уже подступали к начальнику снабжения Серегину с требованием катить на берег ещё одну.

— Да откуда у меня той спирт! — отбивался Серегин от наседающих на него махновцев. — Мы в Мелитополе только одну бочку и взялы! Всего одну! Есть свидетели!

— Свидетели говорять, бочка была повна, а шо ты прикотыв? Там на донышке було!

— Не брешить! Було всього пивбочки! — проговорился Серегин. Прижимистость не позволила ему пустить на ветер бочку спирта и, пытаясь сохранить его для медицины, полбочки он разлил в найденные на каком-то сельском складе несколько бочонков для вина.

— Кати сюда другие полбочки! — чуть не в один голос настаивали несколько уже порядком подвыпивших махновцев.

— Придурки! — гаркнул Серегин. — Безмозглые придурки! Даже малое дитё знает, шо спирт, по закону русского учёного товарища Менделя, имеет свойства испаряться! Извиняюсь, Менделеева! А товарищ Мендель, тот по части скотоводства. Учиться надо было, олухи царя небесного!

— Это шо ж, он и из закупоренной бочки испаряется?

— Нияких чудес! Як ты ту бочку не затыкай, а спирт, зараза, все равно якусь щёлку найдет.

— То ты, Гришка, зараза! И брехун! Сам пивбочки с корешами выпил!

— Я брешу? Ах ты, паразит!

И началось!

Поначалу дрались только двое. Но постепенно махновцы занимали ту или другую сторону и тоже вступали в потасовку.

Завидев драку, сюда стали подтягиваться любопытные. Но не выдерживали и тоже, как в воду, кидались в этот клубок из разгоряченных тел.

Дрались почти что молча. Из кучи дравшихся доносились только смачные кулачные удары, тяжелое дыхание, и время от времени над этой разгоряченной толпой вдруг взмывал чей-то голос:

— Шо ж, ты, гад, по глазу! Як я теперь буду из пулемета стрелять?

— Перейдешь в ездовые! Оны и с одним глазом воюють!

Переодевшийся и приведший себя в порядок, на берегу появился Семен Каретников. Он даже не сразу понял, что происходит. А когда чуть разобрался, сунулся в эту кучу, попытался растащить дравшихся в стороны. Из этого ничего не получалось. Вынутые из драки махновцы снова, размахивая кулаками, бросались в эту свалку. Кто-то с силой ударил Каретникова под дых, другой со всего маху опустил тяжелый кулак ему между глаз.

Каретников рассвирепел и, выхватив из-за голенища сапога нагайку, снова бросился в эту свалку, и стал нещадно, что есть силы, налево и направо, без разбору лупить их по спинам. Но, похоже, их только ещё больше раззадоривала командирская плеть. Думая, что его ударил кто-то из противников, пострадавший махновец только глубже протискивался в эту кучу, ещё яростнее размахивая кулаками.

Каретников устал бесполезно махать плетью и понял, что таким способом он не сладит с этой озверевшей, кричавшей и матерившейся толпой. Он поднял маузер и трижды выстрелил в воздух.

И они замерли, застыли в самых невообразимых позах. Потом, постепенно, этот клубок стал распадаться. Все ещё тяжело дыша, потные, оборванные, с синяками на лицах и на теле они распрямлялись, удивленно оглядывались по сторонам и только сейчас узнавали, кого минуту назад молотили.

— Ты, Васыль?

— Тю на тэбэ! Михайло?

— Шо тут творится? — гневно спросил Каретников. — Из-за чего это побоище?

— Да ничего такого! Холодно. Трошки погрелись.

— Это шо! От у нас в Дзензеливци на Пасху, бувало, по три дня былысь! — тяжело дыша, с ностальгической мечтательностью сказал пожилой махновец ездовой Юхым Беба. Была ли это его фамилия или уличная кличка, никто не знал. И он тоже. У него было перекошенное после драки лицо, большой фиолетовый синяк под глазом и в клочья разорвана сорочка.