Онлайн книга «Так говорил Заратустра»
|
Чужды мы друг другу, и их добродетели мне даже противнее, чем лукавство и фальшивые игральные кости. И когда я жил среди них, жил я над ними. И за это они не любили меня. Они и слышать не желают о том, чтобы кто-нибудь ходил над их головами; и потому между мной и собой, над головами своими, они наложили дерева, земли и мусора. Так заглушили они шум шагов моих: до сих пор хуже всего меня слышали самые ученые из них. Все ошибки и слабости людские проложили они между собой и мной: черным полом [8] называется это в их домах. Но невзирая на это, я со своими мыслями продолжаю ходить поверх их голов; и пожелай я идти путем своих заблуждений, то и тогда оказался бы я выше. Ибо люди не равны: так гласит справедливость. И то, чего я желаю, они не смеют желать! Так говорил Заратустра. О поэтах
«С тех пор, как я лучше знаю тело, — сказал Заратустра одному из учеников своих, — я говорю о духе лишь в переносном смысле; и все „непреходящее“ — тоже всего лишь символ». [9] «Я уже слышал это от тебя однажды, — отвечал ученик, — и тогда ты еще прибавил: „А поэты слишком много лгут“. Почему сказал ты, что поэты слишком много лгут?» «Почему? — повторил Заратустра. — Ты спрашиваешь почему? Я не принадлежу к тем, кого можно спросить обо всех их „почему“. Не вчера началась жизнь моя! Давно уже пережил я основания мнений своих. Пришлось бы мне быть бочкой памяти, если бы таскал я с собой все свои основания! Хранить свои мнения — уже и этого слишком много для меня; а сколько птиц уже улетело! И среди них в голубятне моей есть какая-то залетная, не знакомая мне; она дрожит, когда я кладу на нее свою руку. Так что же однажды сказал тебе Заратустра? Что поэты слишком много лгут? Но и сам Заратустра — поэт. Теперь веришь ли ты, что сейчас он сказал правду? Почему веришь?» Ученик отвечал: «Я верю в Заратустру». Но тот покачал головой и улыбнулся. «Вера не делает меня праведным, — сказал он, — тем более вера в меня. Но положим, кто-нибудь сказал всерьез, что поэты много лгут: он был бы прав — мы слишком много лжем. Мы очень мало знаем и плохо учимся: потому и должны мы лгать. И кто из нас, поэтов, не разбавлял вина своего? Сколько ядовитых смесей было приготовлено в погребах наших; много там происходило такого, чего нельзя описать. И поскольку мы мало знаем, нам по душе нищие духом, особенно когда это — молоденькие женщины! А также падки мы до всего, что вечерами рассказывают старые бабы. Это называем мы в себе вечной женственностью. И как будто существует некий тайный, особый ход к знанию, который непроходим для тех, кто чему-нибудь учится, то и верим мы в народ и в „мудрость“ его. А вот то, чему верят все поэты: если, лежа в траве или на уединенном склоне горы, навострить уши, то постигнешь нечто такое, что находится между небом и землей. И когда на поэтов находят приступы нежности, они убеждены, что сама природа влюблена в них. И что она тихонько подкрадывается к ним и нашептывает им что-то таинственное, а также любовные, льстивые речи: этим они гордятся и чванятся перед всеми смертными! О, как много вещей между небом и землей, о которых позволяют себе мечтать только поэты! И тем более о том, что сверх небес: ибо все боги суть символы и хитросплетения поэтов! Поистине, всегда влечет нас ввысь — в царство облаков: на них усаживаем мы наши пестрые чучела и называем их богами и Сверхчеловеком. Благо, довольно легки они для этих седалищ — и эти боги, и Сверхчеловек! О, как устал я от всего неосуществленного, что непременно желает стать событием! О, как я устал от поэтов!» Пока говорил Заратустра, сердился на него ученик, но молчал. Замолчал и Заратустра; а взор его был обращен вовнутрь, и казалось, что глядел он куда-то вдаль. Наконец он вздохнул. «Я — от нынешнего, и я — от минувшего, — сказал он, — но есть во мне нечто и от завтрашнего, и от послезавтрашнего, и от грядущего. Я устал от поэтов, старых и новых: слишком поверхностны для меня все эти мелкие моря. Недостаточно глубоко проникала их мысль: оттого и чувство их не достигало самых основ. Немножко похоти, немножко скуки — таковы еще лучшие мысли их. Для меня переливы мелодий их арф — призрачное мимолетное дуновение; что знали они до сих пор о страстном пылании звуков? К тому же они недостаточно чистоплотны: они мутят воду, чтобы казалась она глубже. Они любят выдавать себя за примирителей: но для меня они всегда останутся посредниками и подтасовщиками, половинчатыми и нечистоплотными! Ах! часто забрасывал я сеть в море их в надежде на хороший улов; а вытаскивал всегда лишь голову какого-нибудь древнего божества. Так, голодающему море дало камень. [10] Возможно, что они и сами вышли из моря. Конечно, и среди них попадаются жемчужины: но это придает им еще больше сходства с твердыми раковинами. И часто вместо души находил я в них одну соленую слизь. У моря они научились и тщеславию своему: разве море — не павлин из павлинов? И перед безобразнейшим из буйволов распускает оно хвост, никогда не утомляясь игрой своего кружевного веера из серебра и шелка. Тупо смотрит на него буйвол, чья душа схожа с песком, еще более схожа с чащобой, а более всего напоминает болото. Что ему красота, и море, и убранство павлина! Такую притчу говорю я о поэтах. Поистине, дух их — тоже павлин из павлинов и море тщеславия! |