Онлайн книга «101 Рейкьявик»
|
— За кулисами? — Ага. У Долли осенью были какие-то неприятности. Линда от него ушла, детей забрала с собой, но под Рождество у них, кажется, все наладилось. Сигрун за него так переживает. По-моему, она мне завидует, что у меня такой сын, как ты, с тобой никогда никаких проблем,… — А почему она все время спрашивает, не собираюсь ли я съезжать от тебя? — Нет, не… Да, она иногда спрашивает, не собираешься ли ты обручиться, но твоя бабушка на это отвечает, что тебе спешить некуда. — Ага. — Ты всегда был такой: мамин сынок. — Правда? — Да Папа одно время из-за этого переживал, но ты был не обычный маменькин сынок, который ластится к родителям, и все такое. Нет, ты был такой уж: тебя не тронь! Когда кто-то пытался тебя обнять, ты так возмущался! — Мне это не катило? — Нет. Лолла мне сказала, что это такое явление в психологии… Господи, как она его назвала-то? Какая-то фобия… В общем, боязнь прикосновения. — Это такая болезнь? — Не думаю. — А лекарства от этого есть? — Не-е… хе-хе-хе… Наверно, только прикосновение… Мама перестает вертеть чашку с какао на столе, кладет руку мне на плечо — предплечье — и улыбается. И я улыбаюсь идиотской улыбкой. Она убирает руку. — Лолла больше меня знает, она изучала психологию, спроси лучше ее… Я встаю и подхожу к буфету. Вынимаю из открытой пачки печенье «Фрон». Это какая-то новинка. С обеих сторон шоколад. Печенье «би». Фрон-товая новость. — Лолла, — говорю я при открытой створке шкафа, с набитым ртом. — Тебе Лолла нравится? Ты не против, что она у нас живет? — Нет. Нет-нет. — Ничего? — Нет-нет, — отвечаю я и поворачиваюсь к ней. — Точно? — Да. А почему это я был мамин сынок, если я был недотрогой? — Ну, просто я это чувствовала. — А папа? Он как-нибудь… — Да… — Мама смотрит в чашку, гадает. Кофейная гуща — будущее, а какао? Прошлое? Нет. Стоит ли верить гаданиям на пустом шоколаде? Я жду результата. Что-нибудь серьезное? Когда она наконец это скажет? Что-нибудь страшное. Что папа меня в детстве изнасиловал, какой-нибудь жуткий случай из области психиатрии. Что-то, чего я не помню. Скверная шутка из детства… — Нет. Просто он говорил, что ты не горишь желанием выходить с ним на поле. По-моему, так. — Да, точно. Мне всегда больше нравилось смотреть футбол по телевизору. — Да… Мама произносит это «да» на вдохе, на датский манер. Я некоторое время жду. Перебираю в мыслях, во что я одет. Коричневые джинсы и простая синяя футболка. Я уже добрался до носков, как вдруг она говорит (я оборачиваюсь): — Хлин, я… — Да. — Я хочу тебе кое-что сказать. — Да. — Я хочу тебе сказать… я так долго ждала этого момента… — Да. — Я хочу тебе сказать кое-что, что уже давно пора было сказать… — Да. Подхожу к холодильнику и кладу на него локти. Скриплю им. Она выдавливает из себя слова, смотрит на меня: — Я сама не знаю… как тебе это сказать, но я… я… Это стало слишком серьезно. Ее аура слишком разрослась. Я всегда начинаю чихать, когда кто-нибудь начинает изливать мне душу. Наверно, у меня на чужие души аллергия. Я чихаю и говорю: — Извини. — Я долго об этом думала… и мне просто хочется тебе признаться… Но это так трудно сказать, особенно тебе. Но я… ты, наверно, что-то уже слышал, люди всякое болтают… Где-то глубоко в моей голове собирается взять старт чих номер два. Похоже, мама одна с этим не справится. Ей нужно помочь. Мне вдруг удается найти выход из положения до того, как я чихну. — Ты хочешь сказать, что ты лесбиянка? — выпаливаю я, а потом чихаю. Мама тем временем отвечает. Она в своем мире. Я не слышу, что она сказала: «да» или «нет». — Будь здоров! — Спасибо. — Что ты на это скажешь? — На что? — Что я влюблена в Лоллу. — Что ты лесбиянка? — А-а… да… Значит, мы с тобой больше никогда… — Она грустно улыбается. — Почему же. Лесбиянка так лесбиянка. Вот и отлично. — Правда? — Да. — И тебе это не кажется странным? — Ну, может, поздновато спохватилась… Хотя… лучше поздно, чем иногда. — Да, знаю… Она снова смотрит в чашку. Она все время была лесбиянкой? Или это приходит с годами? Представляю себе ее — двадцатилетнюю, с той же чашкой. В чашке кофе. Полна чаша будущего. Она была робкой и неуверенной в себе, выпила из нее не так, и на дне чашки получилась не та картинка. Папа, Эльса и я… Наверно, я должен быть ей благодарен, что она раньше не призналась в своей сексуальной ориентации. Иначе я сам не смог бы сориентироваться. Какой бы тогда у меня был ориентир? Сара?… Нет… Холодильник замолкает. Я отхожу от него. Она смотрит на меня, ее глаза — слезы в глазах — умоляют меня сказать что-нибудь. Я решаю как-то поддержать ее: — Правда. Ничего страшного, это просто вопрос о том, кофе или какао, вопрос в том, чего ты на самом деле хочешь. — Правда? Слава богу… Мы молчим. Молчим некоторое время. Я поворачиваюсь к холодильнику. Открываю его. Лампочка. Мама проводит по лицу обеими руками. Я украдкой бросаю на нее взгляд. Иногда люди проводят руками по лицу как бы для того, чтоб стереть с него прежнее выражение, как бы для того, чтоб лицо не застыло. Ага. Она как-то изменилась. Закрываю холодильник. Ноги в штанах несут меня по направлению к дверям. Я ненадолго задерживаюсь рядом с мамой. Она смотрит на холодильник. Я хочу что-то сказать, но небо над Рейкьявиком разом проясняется, на нем ни слова. Внутрь меня не падает ни одной снежинки. Я выхожу в туалет. Унитаз. Раковина. Зеркало. Сын лесбиянки. Звучит как: щенок крачки. Я тоже. Я тоже пытаюсь смыть со своего лица старое выражение. Писаю. Я уже собрался было к себе в комнату, как вспомнил, что оставил сигареты на кухонном столе. Я предваряю свое появление на кухне фразой: «Если хотите, я могу вам дать кассеты, у меня есть такие, где женщина с женщиной…» Мама поднимает глаза. Они мокры от слез. Я не выношу, когда мама плачет. Когда мама плачет — я этого не выношу. Ищу спасения в сухой пачке сигарет, беру ее со стола, мама берет меня за руку. Приходится смотреть в эти глаза, где зрачки утопли в слезах. — Спасибо, Хлин… Спасибо тебе. Я… Спасибо, что ты к этому так хорошо отнесся… — Да не стоит, мама. Не стоит. |