Книга Обвинение в убийстве, страница 16 – Грегг Гервиц

Тим прошел по дорожке и минуту постоял, отметив про себя, что краска на парадной двери лежит идеально: на ней не было ни единого следа кисточки. Он позвонил в звонок и стал ждать.

Раздался звук размеренных шагов.

Его отец открыл дверь.

– Тимми.

– Отец.

Его отец стоял между дверью и косяком. На нем был дешевый, но хорошо отглаженный серый костюм и, несмотря на поздний час, галстук с плотным узлом, повязанный высоко под горло.

– Как ты? Мы с тобой не говорили с тех пор, как я узнал новость.

Новость. Дело. Рабочий вопрос. Смерть дочери.

– Можно мне войти?

Отец сделал глубокий вдох и на секунду задержал дыхание, всем своим видом показывая, что это создает ему неудобства. Наконец он отошел в сторону и распахнул дверь:

– Если не возражаешь, сними, пожалуйста, ботинки.

Тим сел на диван в гостиной. Отец минуту постоял над ним, скрестив на груди руки:

– Выпьешь?

– Если можно, воды.

Отец нагнулся, взял с кофейного столика подставку для стакана и протянул ее Тиму, потом ушел на кухню.

Тим огляделся. Знакомая комната. На камине стояло несколько рамок, демонстрируя выцветшие от солнца фотографии-образцы, продававшиеся вместе с ними: женщина на пляже, трое детишек в маленьком бассейне, пожилая пара на лужайке на пикнике. Тим не знал, вставлялись ли в эти рамки другие снимки. Он попытался вспомнить, была ли когда-нибудь у них дома фотография его матери, которая поступила очень мудро, уйдя от мужа, когда Тиму было три года.

Джинни была последней Рэкли, на ней род обрывался.

Отец вернулся, дал ему стакан и протянул ладонь. Они наконец пожали друг другу руки.

Тим вдруг понял, что не видел отца с того дня, когда Джинни исполнилось четыре года. Он постарел – под глазами появилась едва заметная сеть морщинок. Тим заметил и неглубокие складки в углах рта, и жесткие седые волоски в бровях. Он увидел в этом напоминание о смерти – в этом случае медленной, но непреклонной и безжалостной.

Ему вдруг пришла в голову мысль, что раньше он не понимал, что такое смерть. Она притягивала его. Он играл в войну, он играл в полицейских и грабителей, он играл в ковбоев и индейцев – в те игры, где смерть была одним из участников. Когда он впервые столкнулся с ней – погибли его друзья из рейнджеров, – он стоял на похоронах в форме и в темных очках и стоически наблюдал за происходящим. Он был мрачен и тверд. Он не скорбел по своим друзьям, не скорбел по-настоящему, потому что они просто опередили его. Первым получить лицензию, первым получить ранение, первым словить пулю и больше не подняться. Но когда он потерял дочь, все изменилось. Смерть больше не казалась притягательной. Когда Джинни умерла, какая-то часть его откололась. Этот ущерб будто сделал его меньше, уязвимее перед лицом ужаса.

Тим почувствовал, что теряет почву под ногами.

Чтобы вернуть себе уверенность, он обратился к теме, которая всегда вызывала в нем вспышку агрессии.

– Ты не жульничал? – спросил он отца.

– Нет. Вел себя кристально честно.

– Никаких фальшивых чеков, никаких несуществующих кредитных карт?

– Никаких. С тех пор действительно прошло четыре года. Офицер по надзору очень мной гордится, даже если мой собственный сын подобных чувств и не испытывает. – Отец для пущей убедительности кивнул и сложил руки. Его ухоженные ногти не вязались с второсортным мошенничеством, ставшим главным делом его жизни.

То, что отец сказал затем, удивило Тима больше, чем все, что он когда-либо от него слышал:

– Я скучаю по Вирджинии.

Тим сделал глоток воды – главным образом для того, чтобы выиграть время:

– Ты не так уж часто с ней встречался.

Тот кивнул, снова слегка наклонив голову, как будто слушал звучащую вдалеке музыку:

– Знаю. Я скучаю по самой идее Вирджинии.

Тим поймал себя на том, что он тупо смотрит на фотографии на каминной полке:

– Она не была простой идеей.

– Я такого и не говорил.

Тим сделал над собой усилие и выдавил:

– Мне нужна помощь.

– Как и всем нам. Деньги?

– Нет. Информация.

Отец торжественно кивнул, как судья, который предвидел это.

– Ты не мог бы порасспросить о Джинни своих парней? У тебя везде знакомые – может, кто-то что-то слышал?

– Насколько я понял из газет, есть подозреваемый, Кинделл.

– Да. Но у меня такое чувство, что есть еще кто-то.

– Почему бы тебе самому не покопаться в этом деле? У тебя есть надежные информаторы, коллеги.

– Использовать служебное положение я не могу. Я никогда не сделаю этого в личных целях.

– А-а, суперэго заговорило! – Отец сделал губки бантиком. – Ты готов привлечь меня и мои сомнительные контакты, но только не свои собственные.

– Я рискую себя скомпрометировать. Но, думаю, если ты наткнешься на что-то серьезное, возьмешь след, мы могли бы рассказать об этом властям.

– Я не очень симпатизирую властям, Тимми.

Тим постарался взять себя в руки. За тридцать три года он выработал в себе привычку справляться с тем состоянием беззащитности и отчаянья, которое появлялось вместе с ожиданием чего-либо от отца.

– Я никогда раньше не приходил к тебе за помощью. Никогда. Не просил помочь с работой, деньгами, личными вопросами. Пожалуйста, помоги мне теперь.

Его отец вздохнул, притворяясь, что огорчен:

– Знаешь, Тимми, в последнее время дела у меня идут не важно, а вокруг меня не так уж много людей, от которых я могу потребовать ответную услугу. Я должен грамотно распорядиться оставшимися услугами.

– Я бы не стал просить, если бы это не было важно.

– Да, но, понимаешь ли, то, что важно для тебя, не обязательно в данный момент важно для меня. Не то чтобы я не хотел тебе помочь, Тимми. Просто у меня есть некоторые приоритеты. Боюсь, у меня сейчас нет никаких лишних знакомых, кто бы мне что-нибудь задолжал.

– Никаких или никаких лишних?

– Никаких лишних, я полагаю.

Тим на несколько секунд так сильно прикусил губы, что боль стала почти невыносимой:

– Я понял.

Отец провел по уголкам губ большим и указательным пальцами, будто приглаживая усы:

– Блюститель порядка пришел к преступнику за помощью. Думаю, это и есть ирония, а, Тимми?

– Наверное, ты прав.

Отец встал, поправляя брюки. Тим тоже поднялся.

– Передай привет Андреа.