Онлайн книга «Путанабус. Наперегонки со смертью»
Проревел почти сутки белухой. Так себя жалко было. И понял я тогда, что, оплакивая ушедших близких, мы не по ним скорбим, а себя сирых жалеем. Потом приходил ко мне маршал Буденный со Звездами Героя на больничной пижаме горчичного цвета и с гармошкой под мышкой. Играл мне на этой тальянке, звеня колокольцами, и пел хорошо поставленным голосом песню о самом себе: По степи зноем опале-о-онной Всю ночь в побитом ковыле Семен Михайлович Буде-о-онный Скакал на серой кобыле. Он был во кожаной тужу-у-урке, Он был во плисовых штанах, Он пел народну песню «Му-у-урку», Пел со слезою на усах. И в месте том, где эта Му-у-урка Уже убитая была, Была мокра его тужу-у-урка, Навзрыд рыдала кобыла. Вот совсем не знаю почему, но мне как-то решительно захотелось перед этим пожилым сильно усатым человеком моментально вскочить и встать по стойке смирно. За невозможностью принять вертикальное положение я вытянулся вдоль койки и бодро доложил: — Товарищ Маршал Советского Союза, ваше приказание выполнено. Буденный перестал терзать гармонь и дернул себя за кончик знаменитого уса. — Какое приказание? Я ничего не приказывал. Тем более от чьего-то имени. — Так я ничего и не сделал, — выпалил я одним дыхом. Семен Михайлович посмотрел на меня с интересом и как-то искоса, потом заявил, что мне пить не полезно при такой лихоманке, а он вот выпьет непременно. И выпил, кстати, с большим видимым удовольствием, отставляя мизинчик в сторону от стакана, из которого медведь до него «мохито» тянул. И крякнул вкусно, вместо закуси расправив усы. — Товарищ маршал, а почему вас в тридцать седьмом не расстреляли? — задал я наглый вопрос. Он же глюк. Почему не задать волнующий вопрос привидению? Привидения вроде как врать не умеют. — Хе… — Маршал, усмехнувшись, снова поправил свои шикарные усы мизинцем. — Хотели шлепнуть. Очень хотели. Целых два грузовика от Николки-пидораса прикатило на дачу меня брать под микитки. — От кого? — переспросил я. — От Ежова, — пояснил Семен Михайлович. — Неужто забыли уже про этого упыря? — У нас на должности главного упыря Лаврентий Берия числится. — Да какой он упырь, Лаврушка-то? Он чиновник, руководитель; как вы теперь выражаетесь — менеджер. Партия сказала — он выполнил, ровно на столько, на сколько приказали. Невозможное делал возможным. А Николка — тот с душой зверствовал, с чувством. Оттого, небось, и спился. Не то что до него Гершель работал — с холодным расчетом. Мыл он руки или нет, я не знаю, но голова у него всегда холодная была. — Приехали чекисты на вашу дачу — и что дальше? — Нетерпение мое было сильнее озноба. Когда я еще такое услышу, да еще из первых уст. — А ты не перебивай старших. Молод еще. Пожевал маршал усами, а глазами в себя впал, вспоминая тихим голосом: — Высыпали они из кузовов и давай кричать в рупор, чтобы я добровольно сдался и разоружился перед партией. — А вы? — А что я? У меня на даче кроме наградного маузера с «Красным Знаменем» на ручке, еще пара пулеметов с гражданской заныканы. «Льюис» [121] английский и кольт американский. [122] И патронов к ним «родных» дохрена. Решил я: не дамся. Загнал всех своих в подпол, а сам с адъютантом как полили в два ствола, так чекисты сразу на жидкий стул сели. Залегли, и не шкнут. Сцыкотно им воевать-то. Не привыкшие они к этому. А как мы гранату кинули, так они вообще за деревья попрятались. Так два часа в позиционную войну и играли. Они шевельнутся — мы очередь. Они лежат, мы магазины с лентами набиваем заранее. Потом Коба позвонил. Сказал, чтобы я не нервничал, никто меня трогать не будет. И, правда, смотрю в окно: погрузились опричнички в свой транспорт и умотали. Но, говорит, пулеметы, все же сдай. Фу, мля, за это надо выпить. Труханул я тогда, как на духу говорю, в сабельной рубке так не трухал. А у меня все же пять Георгиевских крестов за храбрость в бою. — Как пять? — не понял я и тут же уточнил: — Полный бант — это четыре креста. — Тут такое дело было, понимаешь, перед тем как нас на Кавказский фронт перебросили… В общем, дал я в морду вахмистру, чтобы он руки свои не распускал. И меня за это под суд. Расстрел грозил, но заменили лишением Георгиевского креста. Первого моего. А потом я еще четыре заработал. Вот как оно по жизни бывает. — Маршал выдохнул и красиво сцедил стакан водки, занюхав его «мануфактуркой». — А дальше что было? Ну со Сталиным? — А вот дальше — военная тайна. А у тебя, паря, допуска нет, — смеется. — Лошадку я свою до ума доводил, которую потом «буденновской породой» назвали, хотя справедливее было бы ее казачьей породой назвать. От политики и большой власти отошел я до самой войны, но и не трогал меня никто. Даже сучонок Клим, который свою подпись на мой арест поставил. Тогда ведь как было: без подписи наркома никого и арестовать не могли из его ведомства. А рабочего, коли трудовой коллектив его на поруки взял, тоже отпускали. — А потом? Маршал помолчал и ответил грустным голосом: — А потом колебался я синхронно с линией партии. — А вот говорят, у вас в Первой Конной армии Бабель был? — Хорошая бабель была, — кивнул маршал и игриво улыбнулся. — Но не о том сейчас речь. Не с тех яиц началась Троянская война. Потрогал маршал мой лоб холодной рукой. И сказал уже тоном заботливой сиделки: — Ну вот жар твой на снижение пошел. Что и требовалось… — Больной перед смертью потел? — припомнил я старый анекдот. — Потел, отвечают. Очень хорошо! А маршал, совсем не посмеявшись, снова растянул меха гармошки, позвякивая колокольцами. Платок тонет и не тонет Потихонечку плывет. Милый любит и не любит Только времечко ведет. Ах, Самара городок… [123] И исчез, не допев. Вот хотите — верьте, хотите — нет, а бутылка водки из морозилки тоже исчезла. Правда, это я уже потом обнаружил. Но подлечил он меня, призрак-экстрасенс. С этого времени я потихонечку на поправку пошел. И последний такой сон-явь я очень хорошо запомнил. Был он как те глюки, что посещали меня под охедином в сефардском госпитале Виго — реальнее самой реальности в ощущениях. |