Книга Детство Левы, страница 14 – Борис Минаев

Я медленно встал и босиком подошёл к закрытой двери. Там было тихо…

Я вошёл к ним в комнату.

Мама, закрывшись полной смуглой рукой, лежала доверчиво щекой на одеяле. Папа, как всегда, накрыл голову подушкой и отвернулся к стене.

По кровати шла светлая полоса. Я прислушался. Родители не дышали.

— Мама! — слабо крикнул я.

Мама тяжело поднялась и села на кровати. Сонным движением запахнула кружева на груди.

— Ты чего кричишь? — низким недовольным голосом спросила она. — Сколько времени?

Я не знал, сколько времени. У меня ужасно стучало сердце. Мне стало стыдно, что я разбудил маму. И холодно — ведь я стоял босиком.

Я перелез через мамины ноги, юркнул в самую середину жаркой светлой полосы и крикнул в ухо отцу:

— Вставай, сонная тетеря!

— Грубиян! — сказал отец и натянул глубже подушку. Теперь оттуда виднелся только кончик носа.

— Ну, чего приполз? — сказала мама и упала на спину. — Иди умывайся.

Между ними было тепло. Прямо по животу ползла светлая полоса.

— Не пойду! — отчаянно сказал я и изо всех сил запрыгал на мягком, пружинистом диване.

— Иди! — строго приказал отец из-под подушки. — После завтрака в тир пойдём.

Я вскочил и заорал:

— Ура! В тир идём!

Мама и папа, как всегда, дружно рассмеялись.

— Француз! — сказала мама и сладко потянулась.

Это они смеялись над тем, как я выговариваю букву «р». Но мне было необидно. Я бегал по квартире и, картавя, кричал «ура». Пробегая через светлую полосу, я чувствовал нежное прикосновение к коже и вздрагивал от печального, полузабытого воспоминания.

…Когда мы пили чай, я, волнуясь, спросил их:

— Мама, папа, вы когда-нибудь умрёте?

Они замерли.

— Умрём, — улыбнулся папа своими золотыми зубами. — А ты нас хоть похоронишь?

— Лёва, все умирают, — торопливо заговорила мама, — это закон природы, только это будет очень нескоро, не надо бояться, миленький, видишь, какие мы молодые, здоровые?

— Вижу, — ответил я.

В кухне пахло жареными котлетами, орало радио, на столе лежали хлебные крошки и лужица разлитого чая.

— Так похоронишь или нет? Меня? — упрямо спросил папа. Он прищурился, и его взгляд стал жёстким.

Я сглотнул комок слёз.

— Сима, перестань! — крикнула мать. — Не пугай ребёнка, ты же видишь!

Отец погладил меня по голове.

— Я пошутил, — сказал он. — Никто не умрёт. Лет через двадцать врачи что-нибудь придумают против смерти.

Но взгляд у него был такой же прямой и жёсткий. Он словно бы задавал мне всё тот же страшный, нелепый вопрос.

— Похороню, — прошептал я и положил руки в светлую горячую полосу.

…Через десять лет мне пришлось выполнить своё обещание. Я хоронил отца рядом с его матерью, моей бабкой, на Востряковском кладбище. Отец болел и умирал мучительной смертью.

Был хороший день. Сквозь листву пробивались лучи света. Много лучей. Меня успокоили, и я перестал плакать. Посмотрел на светлую полосу.

И всё вспомнил.

Девятого мая мы ждали гостей.

Мама постелила на стол белую скатерть. На скатерти стояли красивые чистые белые тарелки, стеклянные бокалы, бутылки. Мне хотелось, чтобы гости подольше не приходили, и тарелки оставались такими же белыми, чистыми. Праздничными.

Я бегал вокруг стола, мешал маме, то и дело поправляя вилки и ножи, чтобы они ровнее лежали.

— Ох, ушёл бы ты куда-нибудь! — вздохнула мама. — Пойди, погуляй. Или книжку почитай.

Я послушно побрёл в свою комнату и взобрался на подоконник. Во дворе было тихо, пусто. Солнце начинало садиться на крышу шестнадцатого дома. Дальше начиналась улица Заморенова, круто бегущая вниз, с дребезжащими трамваями, а потом площадь Восстания. А на нашем Трёхгорном валу был сквер. В одном его конце был памятник Ленину, а в другом недавно поставили рабочего с булыжником. Глазницы у этой скульптуры были пустые, и я её немного боялся.

Гости всё никак не приходили.

— Сима! — крикнула мама отцу. — Может, позвонить им, а? Шестой час уже!

…И тут, наконец, они пришли.

Мне захотелось сразу броситься в прихожую. Но я взял себя в руки и продолжал смотреть в окно, хотя ничего там интересного не было.

Вот пусть гости поздороваются, расцелуются с мамой и папой, снимут ботинки, если надо, войдут в комнату и спросят:

— А где наследник-то?

Они всегда так спрашивают. Все гости. И тогда я и выйду. Спокойно и неторопливо.

…В этот момент в комнату неслышно вошёл дядя Шурик.

— Ого-го-го! — закричал он, и от испуга у меня заколотилось сердце. От испуга я чуть не шлёпнулся с подоконника. Но совсем не обиделся. Ведь праздник начался!

Когда все сели за стол, мама вдруг спросила меня:

— Эй, а ты хоть знаешь, что за праздник-то?

Я быстро прожевал и крикнул:

— Девятое мая!

— Что вы пристали к ребёнку? — возмутился дядя Юзя из Харькова. — Всё он прекрасно знает, не хуже вас! — и он возмущённо сунул в рот кусочек селёдки.

Папа как всегда молчал и только внимательно смотрел на меня. Но я действительно знал! Сколько уже фильмов я посмотрел про войну по телевизору! Как я ненавидел фашистов — высокомерных, подлых, с вечным стеклом в глазу, и вечно говорящих по-русски с противным акцентом!

— Ну, хорошо, — сказала мама. — Давайте за победу.

Выпил и я. Я очень любил лимонад, и всегда пил его, причмокивая. Но в этот раз я даже не обратил на лимонад внимания. Так, отхлебнул немножко, и всё. Мне очень нравился этот день — тихий и торжественный. Также тихо и торжественно стояли тарелки на белой скатерти, когда гости ещё не пришли. И во дворе сегодня было также тихо. И на улице.

Мама не выдержала тишины, негромко включила телевизор. Там седой генерал что-то говорил про наших славных танкистов и артиллеристов, лётчиков и моряков. Я сразу запомнил его слова. Гости зашумели, заговорили, как обычно за столом, а я думал.

…И когда стало совсем шумно, вдруг сказал:

— Мам, а можно я скажу?

— Что скажешь? — удивилась мама.

— Тост.

Дядя Юзя засмеялся и громко закричал:

— Дайте сказать тост! Ну что вы в самом деле! Мужчина ты или нет? — обратился дядя Юзя ко мне. Но я уже не смотрел на него. Я ни на кого не смотрел. Я набрал воздуха и крикнул: