Книга Психолог, или Ошибка доктора Левина, страница 101 – Борис Минаев

Никаких снов.

Утром, когда подъезжали к Москве и будили детей, он рассказал об этом припадке Лизе, рассказал со смехом, но она не улыбнулась даже, а только сказала:

– Не вижу ничего смешного. Твои фобии уже надоели просто. Психолог называется…

Он обиделся, но она была права – фобии росли год от года, классически, как в учебнике, завоевывая все новые пространства.

В том отпуске, где они провели две довольно противоречивые недели в стареньком пансионате на берегу Финского залива, у них были постоянные проблемы с детской едой, в столовую они не ходили, дети есть там отказывались, кафешки были самые примитивные и убогие, тоже советского типа, оставался магазин, и Лева ходил туда каждый день, слава богу, была кухня, можно было что-то там варить или жарить, но однажды Лева принес из магазина копченую колбасу, Женька ее с аппетитом сжевал, и у него началась рвота от жирного и острого.

Поднялась температура. Женька лежал бледный, испуганный, Лиза сидела возле него, а Лева бегал в аптеку, уговаривал Лизу все бросить и уехать в Москву, но она отвечала твердым «нет».

И правда, через день Женька встал и как ни в чем не бывало побежал играть в теннис, а Лева сидел на лавочке под сосной и с наслаждением дышал воздухом, свободным от страха.

… Когда дети были маленькими, страхи у него были самые разные – причудливые и примитивные, постоянные и меняющиеся – они накатывали, как волны, с шипением и брызгами, потом уходили, потом возвращались снова, страх перед едой появился вообще-то позднее, а сначала это был, разумеется, страх перед инфекцией, Лева буквально холодел, когда в детском садике объявляли карантин на ветрянку или краснуху, сразу спрашивал у Лизы, привиты ли дети, и если привиты не были, начинал страшно орать и злиться, но Лиза только смеялась над ним.

Потом появился страх, что они потеряются. Лева не упускал их из виду, старался не упускать, везде: и в магазине, и на прогулке в парке, и на даче, и в лесу на пикнике, если он был с ними, то постоянно хотел их видеть.

Эта его фобия поначалу смешила Лизу:

– Послушай, – говорила она, сдерживая внутренний смех, – я, конечно, рада, что ты такой заботливый отец. Но ты какой-то странный заботливый отец. Ведь ты видишь их от силы два часа в день или не видишь вообще, приходишь, когда они уже спят. Ну в выходные… А остальное-то время как? Когда ты их не видишь? Ты тоже за них боишься? Что-то не замечала.

– Когда не вижу, не боюсь, – честно признавался Лева.

– Да ты вообще, когда нас не видишь, о нас не думаешь, – обиженно вставляла Лиза. – Ну ведь это так, признайся?

– Думаю, – упрямо не признавался Лева. – Все время думаю. Но страха почему-то нет.

– Значит, ты понимаешь, как умный человек, как психолог, – продолжала Лиза свою семейную психотерапию, – что эти страхи совершенно пустые, выдуманные… Да?

Лева пожимал плечами.

У него была своя, совершенно четкая теория страхов. В его доморощенном сознании, как он считал, страхи занимали место древних заклинаний, как у каких-нибудь там индейцев, то есть они отводили беду.

Лева всерьез считал, что если он чего-то будет бояться, оно, как бы отогнанное его страхом, не каким-то там мелким подленьким страшком, который отгоняют от себя, как надоедливую муху, не желают в нем признаваться, не говорят о нем себе «вслух», а настоящим страхом, полноценным, глубоким, чувственным, пламенным, – так вот, если он будет бояться, это, отогнанное его страхом, не переступит черту.

Черта, как бы нарисованная в церкви мелом, чтобы бес не мог увидеть, – это и есть его страх.

Об этой теории Лева никогда никому не говорил, тем более коллегам или даже Лизе – но он в нее действительно верил.

Вообще эта его «теория страхов», или, скажем так, теория «правильных страхов», была продолжением более общей теории, у которой уже не было названия и которую Лева только чувствовал в своей жизни, признавал ее существование, но не формулировал – мозгов не хватало.

Если говорить совсем коротко и грубо, то это была известная всему свету теория о том, что все действительное разумно, а все разумное действительно. Единственной поправкой, которую Лева внес в это уникальное по совершенству творение немецкого гения, была такая: он считал, что и недействительное тоже разумно, а неразумное действительно.

То есть, если разбираться в этих довольно туманных Левиных построениях, получалось, что жить надо с тем, что есть. Что происходит и что случается. Не отвергать его, не уворачиваться и выковеркиваться, а жить с этим как с проявлением высшей силы и мирового разума. Если скучно – надо скучать. Если что-то заболело – надо жить с этой болезнью (как-то в трамвае Лева слышал, как один старик с палкой говорил другому старику с палкой: «Со своей болезнью надо научиться жить!»). Если безнадежно влюбился – надо безнадежно любить, ну и так далее.

Не формулировал Лева эту теорию вот почему. Она ему совершенно не нравилась.

Она казалась ему в чем-то убогой, в чем-то ошибочной, и совершенно некрасивой. Но, тем не менее, именно она, эта вера в происходящее, давала ему возможность преодолевать то, что было нужно преодолевать.

В частности, страхи. Лева научился жить со своими страхами, включать их в свое бытие как полноправных членов сообщества Левы и отгонять ими те события, которые он считал нежелательными.

Поэтому он беспрестанно доводил детей мелкими придирками типа: не беги слишком быстро, упадешь, не пей, оно горячее, обожжешься, не ходи туда, не ходи сюда, – и дети скоро привыкли к этому мелкому домашнему сумасшествию и посмеивались над ним беззлобно, так же как и сам Лева – над собою.

Тем не менее, страхи продолжали быть составной частью Левиного существования очень долго, пока дети не выросли, а когда они выросли и уехали, он ощутил тревожную, щемящую пустоту в сердце.

* * *

Поэтому-то слова Даши о том, что в таких местах, как закусочная «У Светланы», она начинает бояться за своего ребенка, были восприняты Левой с пониманием и вызвали у него бездну ассоциаций. А вот у Стокмана они вызвали совсем другую, куда более злобную реакцию.

– Даша! – сказал Стокман. – Скажи мне, пожалуйста, а что именно означают твои слова?

– Какие слова, Сереж? – хмуро переспросила Даша.

– Ну вот эти слова, о том, что в таких местах ты испытываешь страх за своего ребенка. В каких именно местах? Как часто? По каким поводам? Мне бы просто хотелось уточнить?

– Сереж, давай не будем… – попросила Даша. – Я веду машину, видишь ли. Не могу отвлекаться.

– Ну хорошо, – неохотно сказал Стокман. – Давай не будем, просто я заинтересовался, по каким именно поводам тебя это мучает.

– Да по разным, Сереж, – вдруг сказала Даша. – По очень разным. Я тебе потом как-нибудь расскажу, ладно?

– Ладно-ладно… – сказал Стокман, все более заводясь. – Просто ты не можешь не понимать, что такие заявления, Даш, они не могут меня не касаться, верно? Они меня впрямую касаются, понимаешь?