Книга Химеры Хемингуэя, страница 31 – Джонатон Китс

Слушая себя теперь, я понимаю, как высокопарно звучали эти слова. Но ни я, ни он не знали тогда, что произойдет. Я сказал Фредди, что надо публиковать роман. Фредди опубликовал. Маленькая ставка жизни Анастасии на Саймона обрела национальный масштаб и за считанные дни — немалый интерес за границей.

Дела со свадьбой обстояли совсем иначе. Никто не слушал Стэси, а Саймон обсуждал все только с Жанель. Скатерти. Церемонию. Торт. Можно подумать, Анастасия совершила преступление, спросив будущего мужа, выбрал ли он подходящий бокал для битья.

— Никакого бокала, Анастасия, я тебе же сказал. Это не еврейская свадьба. Ты не еврейка.

— А если я поменяю веру?

— Что? Ты общалась с этими чертовыми хасидами?

— Хасидим.

— Хм?

— Это слово из иврита, — ответила она, помня свои последние тайные исследования, замену часам, посвящаемым прежде чтению. — Значит, множественное число будет «хасидим».

— Иди ты к черту, я знаю правила моей религии, Анастасия.

— Ты их не соблюдаешь.

— Я атеист. Я уже говорил. С какой стати мне зажигать свечи для бога, которого даже не существует? Все равно что оставить дверь нараспашку для Дружелюбного Привидения Каспера.

— В Песах тебе положено оставить дверь нараспашку для пророка Илии.

— На еврейскую Пасху. Не в Песах. Только религиозные фанатики называют этот праздник Песах, будто их мертвый язык заговорит через два тысячелетия прогресса.

— Иврит не мертв, Саймон.

— Прямо вылитая израильтянка.

— Может, нам стоит поехать в Израиль. На медовый месяц.

— Мы едем в Италию. Как планировали и как забронировало для нас турагентство. Увидишь Ватикан.

— Они пустят меня, если я стану еврейкой?

— Ты не можешь стать еврейкой, Анастасия, не можешь.

— Могу совершенно точно.

— Я не хочу жену-еврейку.

— Ты не женишься на мне, если я сменю веру?

— Я не женюсь на фанатичке, какой бы веры она ни была, а сионисты — самые жуткие фанатики.

— Но если бы я сделала это, чтобы стать тебе ближе…

— Тогда лучше стань убежденной атеисткой.

— Я не могу. Это абсолютно ясно.

— Атеизм делает все совершенно ясным. Это в нем лучшее. Он как глоток граппы.

— Я предпочитаю херес.

— Евреи не пьют херес.

— Почему?

— Они вообще не пьют. Им нельзя. Иначе позабудут, что рога надо держать покрытыми.

— Ты антисемит.

— Это вряд ли. Я…

— Атеист. Нельзя быть и тем и другим, Саймон.

— Этнически я еврей.

— И я тоже хочу быть еврейкой. Чтобы быть ближе. Я много читала.

— Ты не понимаешь.

— Не понимаю, что шикса — самая желанная этническая принадлежность для еврея? Что каждый еврейский мальчик хочет постичь тайны приходской школы, а те, кому это не удается в детстве, всю жизнь пытаются наверстать упущенное, отказываясь взрослеть? Что еврейка — проклятие для еврея, потому что его мать-еврейка держала под каблуком еврея-отца, как до нее — его бабка-еврейка? Что, если еврейка — это судьба, я — всего лишь муза? Ты предпочитаешь звать меня Анастасией. К имени даже день ангела прилагается. Я все это понимаю, Саймон Шмальц. Но тебя я понять не способна.

— Значит, приняв эту религию, — сможешь?

— Возможно. У меня есть вера.

— При этом ты не веришь ни во что. Ты ведешь себя так, будто смена религии — косметическая процедура.

— Думаешь, решиться выйти за кого-нибудь замуж так же просто?

— По сравнению с Жанель ты делаешь свадьбу сложнее слияния корпораций.

— Только чтобы ты был счастлив. Ты и четыре сотни твоих лучших клиентов.

— И твои родители.

— Хочешь, сбежим?

— Мы не можем.

— До Невады пять часов. Там людей женят даже без предварительной записи.

— Ты бы так не сделала.

— Сделала.

— А твои родители?

— Родители моего отца так и поступили.

— Какой кошмар.

— Кошмар, потому они были белой швалью? Я такая же, Саймон.

— Нет, Анастасия. Ты — нет. Ты моя будущая жена.

Так что она взяла и перешла в другую веру. А чем еще ей было заняться? Она нашла раввина, чтобы он сделал ее еврейкой. Столько безделья. Всего за пару месяцев она практически овладела священным писанием. У нее была преданность ученого. Плюс это детское усердие. Но оставалась одна загвоздка.

— Ты хочешь стать еврейкой, не сказав будущему мужу? — спросил ее раввин.

— Он не одобрит.

— Тогда зачем тебе?

— Хочу его понять.

— Любишь его?

Она кивнула.

— Тогда ты его понимаешь.

— Недостаточно.

— Хочешь быть им.

Она снова кивнула.

— Ты понимаешь себя?

— Это другое. Я не люблю себя.

Такое раввин вполне допускал. Возможно, принял это за покорность. За глубинную благопристойность. Небольшая частная церемония — и она поменяла веру.

Конечно, Саймон ни о чем не догадывался. Правоверная Анастасия вернулась домой, и он поцеловал ее как шиксу. Она играла свою роль. Не канючила. Но разве Анастасия не видела, что все ее усилия притянуть его к себе и стать к нему ближе, решительно все, от принятия имени Анастасия до авторства «Как пали сильные», от высветленных прядей в волосах до обращения души в иную веру, лишь увеличивали расстояние между ними? Разве не понимала она, что жила математическим пределом: чем ближе она к Саймону, тем больше вероятность, что они никогда не встретятся.

Но не только близость. У нее был роман. Ее роман. Ее роман до сих пор не опубликован. Процесс оставался под контролем. Под контролем Саймона.

Я не осознавал, как далеко все зашло, пока он не взял меня консультантом на фотосъемку автора. Натурная съемка. Ящичный фотоаппарат, штатив. У фотографа был ассистент. Парикмахер и визажист ехали в отдельном автофургоне. Я уютно устроился на заднем сиденье «остина-хили» Саймона и слушал доносившиеся до меня обрывки его лекции по истории фотопортрета, предназначенной для развития Анастасии, пока наш кортеж добирался до Лесов Мьюра. [19]