Книга Парижские тайны, страница 250 – Эжен Сю

— Я и сама не понимаю, — ответила девочка, вытирая глаза тыльной стороною кисти. — Может, потому, что нашего брата Амбруаза отправили на каторгу, а нашего отца казнили на эшафоте, они так несправедливы к нам...

— А мы-то чем виноваты?

— Господи, конечно, мы-то не виноваты, но что поделаешь?

— Клянусь, если мне всегда, всегда придется получать трепку, я в конце концов соглашусь воровать, как им того хочется... Ну что я выигрываю оттого, что не краду?

— А Марсиаль, что он скажет?

— Ох, если бы не он!.. Я бы давно согласился стать вором, знаешь, как тяжко, когда тебя то и дело колотят; кстати, нынче вечером мать была до тою зла... разъярилась, как ведьма... В комнате было темно, совсем темно... она ни слова не говорила... только держала меня за шею своей ледяной рукою, а другой рукой изо всех сил колотила... и вот тут мне и показалось, что глаза у нее сверкают как угли...

— Бедный ты мой Франсуа... и все из-за того, что ты сказал, будто видел кость мертвеца в дровяном сарае.

— Да, его нога торчала там из-под земли, — проговорил Франсуа, вздрогнув от страха, — я готов дать руку на отсечение.

— Может, там когда-нибудь было кладбище, как ты думаешь?

— Все может быть... но тоща скажи, почему мать пригрозила, что она меня до полусмерти изобьет, если я расскажу об этой кости покойника нашему брату Марсиалю?.. Видишь ли, скорее кого-нибудь убили в драке и решили закопать в сарае, чтобы никто про это не узнал.

— Пожалуй, ты прав... помнишь, такая беда чуть было не случилась у нас на глазах.

— Когда это?

— Ну в тот раз, когда Крючок ударил ножом этого высокого мужчину, такого костлявого, такого костлявого, такого костлявого, что его за деньги показывали.

— А, помню... они еще называли его ходячим скелетом; мать тогда разняла их... а не то Крючок мог бы и укокошить этого сухопарого дылду! Видала ты, как у Крючка на губах появилась пена, а глаза чуть не вылезли на лоб?..

— О, этот Крючок, не задумываясь, готов из-за любого пустяка пырнуть человека ножом. Да, он отчаянный забияка!

— Он такой молодой и уже такой злой, правда, Франсуа?

— Ну, Хромуля еще моложе, а будь он посильнее, он был бы еще большим злыднем.

— Да, да, он очень злой!.. Несколько дней назад он меня поколотил, потому что я не захотела играть с ним.

— Он тебя поколотил?.. Ладно... Пусть только сюда еще раз явится...

— Нет, нет, Франсуа, он это так, в шутку, смеха ради.

— Ты правду говоришь?

— Да, чистую правду.

— Ну, тогда другое дело... а не то бы я... Но вот чего я не понимаю: откуда у этого мальчишки всегда столько денег? Вот кому везет! Когда он заявился сюда как-то с Сычихой, он показал мне две золотые монеты по двадцать франков. И с каким насмешливым видом он нам сказал: «И у вас бы водились деньжата, не будь вы такими чурбаками».

— А что это значит — быть чурбаками?

— На его жаргоне это значит быть дурнями, болванами.

— Ах, вот оно что.

— Сорок франков... золотом... сколько бы я на эти деньги славных вещей накупил... А ты, Амандина?

— О, я бы тоже.

— Что бы ты, к примеру, купила?

— Знаешь, — начала девочка, в задумчивости опустив голову, — раньше всего я купила бы хорошую куртку для нашего брата Марсиаля, теплую, чтобы он не мерз у себя в лодке.

— Ну, а для себя?.. Для себя самой?

— Мне бы так хотелось маленького Иисуса из воска с крестиком и барашком, такого, какого продавец гипсовых фигурок продавал в то воскресенье... помнишь, на церковной паперти в Аньере?

— Кстати, как бы кто-нибудь не рассказал матери или Тыкве, что нас видали в церкви!

— Это верно, мать ведь раз и навсегда запретила нам входить в церковь!.. А жаль, потому как там, внутри, до того красиво... правда, Франсуа?

— Да... а до чего там хороши серебряные подсвечники!

— А изображение пресвятой девы... у нее такой добрый вид...

— А какие там красивые лампы... ты заметила? А яркая скатерть на большом столе, там, в глубине, где священник служил мессу с двумя своими дружками, одетыми как и он... они еще Подавали ему вино и воду.

— Скажи, Франсуа, помнишь, в прошлом году, в праздник Тела господня, мы видели с тобой, как по мосту шли маленькие девочки, кажется, они шли, как говорят, к причастию. И все они были под белыми вуалями!

— И у всех в руках были пышные букеты!

— А какими нежными голосами они пели! И держались за шнуры своей хоругви!..

— А как сверкала на солнце эта расшитая серебром хоругвь!.. Она стоила, должно быть, кучу денег!..

— Боже мой, как все это было красиво! Правда, — Франсуа?

— Еще бы! А у мальчишек, что шли к причастию, на рукавах были банты из белого атласа... А свечи, что они несли, были снизу закутаны в шитый золотом красный бархат.

— И эти мальчики, хоть и совсем маленькие, тоже несли хоругвь, правда, Франсуа? Ах, боже мой! А мать в тот день меня поколотила, когда я у нее спросила, почему мы не участвуем в этом шествии, как другие дети!

— Вот тогда-то она и запретила нам заходить в церковь по дороге в соседний городок или в Париж, «разве только они согласятся стащить оттуда кружку для пожертвований или обшарить карманы нескольких прихожан, пока они слушают службу», – прибавила тогда Тыква, смеясь и скаля свои желтые зубы. Вот скотина проклятая!

— О, что до этого... пусть меня убьют, но я ни за что не стану воровать в церкви! Правда, Франсуа?

— Ну, воровать там или где еще, какая разница, если уж ты на это решишься!

— Так-то оно так! Только меня сомнение берет... там красть страшнее, я бы ни за что не посмела...

— Это почему? Из-за священников, что ли?

— Нет, скорее из-за пресвятой девы, у нее такой нежный и добрый вид.

— Что тебе-то до этого? Не съест же тебя богородица, дуреха ты этакая!

— Это так... но все-таки я бы не смогла... И это не моя вина.

— Кстати, о священниках, Амандина; помнишь, однажды Николя наградил меня двумя увесистыми оплеухами за то, что я, когда встретил на площади священника, поклонился ему? Я видел, что все ему кланяются, вот я и поклонился; я не думал, что дурно поступаю.

— Да, но тогда почему-то и наш братец Марсиаль сказал, как и Николя, что нам совсем необязательно кланяться священникам.

В эту минуту Франсуа и Амандина услышали в коридоре, чьи-то шаги.

Марсиаль после разговора с матерью, считая, что Николя просидит под замком в погребе до утра, спокойно шел в свою комнату.

Заметив луч света, пробивавшийся сквозь полуприкрытую дверь комнаты, где спали дети, он вошел к ним.