Книга Тарантул, страница 118 – Сергей Валяев

— Ну что, Чеченец, прощай? Как говорится, не поминай лихом.

— Прощай, — проговорил. — Можно поцелую на прощание?

— Ну давай, — самодовольно улыбнулась и подставила крашеные в помадную кровь губы.

Я потянулся всем телом к этим чувственным, окровавленным губам, моя правая рука обвила тонкую женскую шею…

Думаю, она так и не успела осмыслить перехода из одного состояния в другое… Я подарил ей легкую смерть… все-таки первая любимая женщина… Лишь хрустнули её оранжерейные шейные позвонки…

Она была как живая, когда оставлял салон машины. Только голова неестественно никла набок; глаза ей не закрыл, не знаю даже почему, может, хотел, чтобы она воочию увидела свою смерть? Выпуклые зрачки стекленели и были похожи на фальшивый хрусталь, в котором отражались мазки поддельных огней нашей жизни.

Я хлопнул дверцей — тонированные стекла защищали того, кто находился в комфортабельном салоне, от праздного любопытства.

С низкого и вечного небесного полотнища стала сыпаться мелкая холодная дрянь, однако гул самолетов не прекращался. Всепогодные полеты в никуда…

Я оглянулся — автомобиль покрывался снежным саваном, как, впрочем, и весь окружающий меня мир. Взглянув на часы, неспеша побрел в аэропорт: до взлета дюралюминиевой чушки в мглистую небыль неба оставалось минут тридцать.

В огромном чистом и гулком зале, похожем на современный храм, я нашел почтовое отделение связи. Там купил конверт, ручку и лист чистой бумаги. Опись нашей памяти нельзя представить себе разорванными на две части. Это единый лист со следами штампов, подчисток и нескольких капель крови.

Прошел в буфет, заказал чашку кофе. У буфетчицы был известный мне облик: её рыло было оплывшим от жира, крупным, с крепкой трапецевидной челюстью, перемалывающей все это жалкое мироздание в кровавую кашу… Потом понял: это — скурлатай.

— Вам с сахарком, молодой человек? — была любезна: за зеленый импортный червончик можно и оскалиться.

— Нет, спасибо, — ответил и услышал истошный крик из кухоньки: Веруха, цыплят завозють, иди примай!

— Иду-иду, — заорала в ответ «Веруха». И, подавая чашку, поинтересовалась, как мать родная, не желаю ли я цыпляток?

Покачав головой, ушел за столик. Он был чистым. Из кармана рубахи извлек ватман с рисунком новой Ю. Разгладил его — и нарисовал рядом с кошкой человечка. Чтобы не было никаких сомнений над его головой пустил вязь имени: Алеша. Потом написал на листе бумаги несколько слов отцу. Смысл был простой: уезжаю, прости, что не попрощался. Маме и Марии — привет. Рисунок и поцелуй — Ю.

Когда запечатывал конверт, за окном, выходящим на платную автомобильную стоянку, ударил тугой и характерный хлопок взрыва. По стеклянному полотну побежала нервная окровавленная волна. Немногочисленные пассажиры и буфетчицы, бросившие принимать засрацких цыплят, устремились к окну. С удовольствием и азартом кричали: подорвали-подорвали!.. Не-не, глянь-глянь!.. Подорвали, ха!.. Красота-то какая!..

Я поднялся из-за столика — так и не выпил кофе: в чашке плавал мерцающий сгусток, похожий на агатовую мертвую кровь скурлатая.

Мог не смотреть в промороженную ночь, прекрасно зная, что произошло, но решил бросить взгляд, чтобы быть уверенным до конца. Разорванная коробка «тойоты» корчилась в огненном вихре беспощадного и коварного взрыва.

Спасибо, Чеченец, сказал я, ты оказался прав: в этом пламени должны были погибнуть мы. По уразумению женщины, называющей себя человеческими именами. Ей не повезло и вместо того, чтобы сейчас быть вдавливаемой от перегрузок в кресло самолета, уносящегося в райские кущи Полинезии, она горит в адовом огне возмездия. Вместе с пластиковой пустышкой в пятьсот миллионов вечнозеленых, как кипарисы, долларов.

Повинюсь, была мысль взять пластик и отправить в подарок Ю, да вовремя одумался: нельзя. Лучшим подарком для неё буду я, выгуливающий кошку и бело-бурого медведя на зеленой лужайке под горячим, как блин, солнышком.

Потом выбрался под метущуюся от теплого южного ветра слякоть, над которой висел натужный вой невидимых чудовищ, тщетно пытающихся взлететь в непроницаемое азиатское небо. Горластый таксист, чуя за версту клиента, заорал сиплым пропитым басом:

— Куда, командир?!

— В Город, — ответил. И промолчал: Бессмертных.

Я возвращался в свой городишко, прозябающий на краю света. Там проживали прекрасные люди с оптимистической верой в свое высшее волшебное предназначение, но среди них были те, кто подлежал физическому уничтожению. Они не имели права на жизнь в солнечной системе, они своим тошнотворным присутствием разрушали мир, сотканный из сонного рассвета и тумана, из первого снега и первой любви, из смеха и плача детей, из тишины, крадущейся косматым зверем кромкой вечернего леса, и шума морских волн, набегающих на песок, подсвеченный пурпурным небесным лотосом.

Возможно, не имею право на столь возвышенные речи, но позволю себе малую толику благодушия и любви. Убийцам и смертникам присуща сентиментальность. Тем более был един в двух лицах.

Я ехал на свою войну и знал, что выжить в ней нет никаких шансов. Был обречен, равно как и Чеченец, что давало нам преимущество над врагом. Уверен, нашего возвращения никто не ждал, считая, что мудреные и подлые происки счастливой обладательницы кредитной карточки благополучно разрешилась. В чем я не буду торопиться разубеждать противную сторону.

Болтанка в холодном такси действовала на меня бодряще. Я понял, что без предварительной подготовки лезть в спецзону «А» с дамасским дедовским клинком бессмысленно. Нужно время, чтобы до конца проанализировать ситуацию. На дачу и квартиру нельзя. К маме нельзя. К Антонио тоже. Куда?

— Куда, командир? — угадал таксист.

— У вокзальчика, через переезд, — ответил, обратив внимание на светящуюся луковицу привокзальных часов: двенадцатый час.

— Ну и дыра, — сказал таксист. — Неужто тута люди живут?

— Еще как живут, — проговорил я. — Процветают.

— Это мы щас все так процветаем, — хекнул водило. — Как в том анекдоте: Винни-Пух полез на дерево за медком, да сорвался. Подбегает Пятачок: Винни, тебе плохо? Тот: Мне плохо? Мне плохо? Мне пи… дец!

Я согласился — это емкое и колоритное родное словечко точно определяет суть нынешнего положения всех нас. И от этого факта не скроешься под мишурой разглагольствований о правах и свободах человека. Надо сначала его накормить от пуза, а уже потом обещать небо без клеточки.

У слободских домиков, уже погруженных в сон, такси остановилось. Пять сотенок с мордатеньким политическим деятелем чужой страны привели водителя в хорошее расположение духа; осклабившись, как американский работяга победе любимой бейсбольной команде, он пожелал мне:

— Удачи тебе, командир. Не падай с дерева.

— Спасибо.

Когда остался один на дороге, расквашенной мокрым снегом, потрусил вдоль заборов. Вода чавкала под ногами, словно бежал по болоту.