Книга Серп языческой богини, страница 17 – Екатерина Лесина

– Толик! – Саломея закричала, отдирая пальцы от железа. – Толик, скорее…

– Я здесь.

Он стоял в дверях, вооруженный чертовой камерой, и стоял, наверное, давно.

– Он мертвый. Я так думаю, – сказал Толик, протягивая камеру. – Подержи. Я сейчас.

Камера оказалась тяжелой и горячей, несомненно – живой. А Толик обеими руками взялся за цепь и потянул. Металл со скрежетом терся о металл. Тело сидело.

Примерзло, наверное.

И Саломея поняла, что парень не сдвинется. Он теперь навеки смотритель маяка. И с точки зрения запределья все верно: мертвому маяку нужен неживой смотритель.

А потом вдруг раздался хруст, такой громкий и противный, и тело повалилось на спину.

– Фигня какая-то! – Толик подтянул мертвеца к двери и перевернул. – Это ж Юрка… Что, получается, что Юрка тоже помер?

Помер. Умер. Убит, пусть ран на теле и не видно. Его покрывает тонкий слой льда – глазурь на белой коже. Синие губы словно нарисованы. И глаза тоже подведены тенями. Они раскрыты, и Юрка смотрит на Саломею.

Улыбается.

– И привязали еще… – В голосе Толика нет страха, только удивление. И камера возвращается к хозяину. Ей надо заснять и это лицо, и руки, обмотанные ремнем, и ноги, скрученные цепью. Амбарный замок на цепи. И картонную табличку, которую парню повесили на грудь.

Калма.

– Мы его не стащим, – говорит Саломея. – И замок не взломать. Там лед.

Толику плевать. Его снова больше нет, зато есть камера с ее отрешенным взглядом на мир.

– Надо позвать сюда…

Кого? Далматова с простреленным плечом? Или Зою с ее ногтями?

– Или хотя бы вынести его за дверь. От снега. И… и вообще.

Ее все-таки слышат. И Толик вновь отдает камеру, сам же берет тело под мышки и волочет. Звякая, тянется цепь. Натягивается. И лопается со звонким мерзким звуком, на который небо отвечает клекотом туч.

Скоро гроза.

Толик спускается. Ступеньки скрипят, трещат под его ногами. А он идет и не слышит этих предупреждающих звуков, насвистывает под нос веселую песенку.

– Спускайся! – кричит Саломее. – И камеру осторожно!

О да, с камерой Саломея будет очень осторожна. И с ее хозяином тоже.

Тело оставили внизу, уложили за дверью. Взяв камеру, Толик забыл о мертвеце.

А ветер крепчал. Налетая со стороны озера, он гнал снежные стаи, подстегивая их громкими гулкими раскатами грома. И сугробы подымались на дыбы, опрокидываясь на людей колючей россыпью.

– Круто! – Толик танцевал в снежных вихрях. Метель, невидимая партнерша, позволяла себя вести. Она красовалась, тщеславная, как все женщины, раскатывала узорчатые покрывала, сквозь которые просвечивал сумрачный ельник.

– Идем! – Саломея попыталась перекричать ветер. – Скорее! Если не…

Слова растворились в буране.

Темнело. Стремительно, как если бы солнце-свечу задуло ветром. Кружило. Водило. Дорожку затерло поземкой. Возвращаться надо. И чем скорее, тем лучше. Саломея схватила Толика за руку, дернула, сколько было сил, и проорала:

– Идем! Возвращаемся!

Вряд ли он услышал, но кивнул и камеру убрал.

Снег хрустит. Ноги проваливаются по колено и глубже. Саломея барахтается в сугробах, чувствуя себя беспомощной.

Сама дура, сказала бы бабушка. Зачем из дому выходила?

Там стены крепкие. И печь. Чайник. Банки с тушенкой.

Толик шел рядом. Длинноногий, тощий, он как-то удивительно легко шагал сквозь метель. А ветер поспешно стирал следы.

Не отставать. А лучше пристроиться следом. В спину смотреть.

Военная куртка, изрядно затасканная, выгоревшая на плечах и с локтями истертыми. Из-под куртки выглядывают пояс и ножны, висящие на нем. Ножей два – слева и справа, оба с тяжелыми рукоятями. И как-то сразу неспокойно становится на душе.

Умеет ли Толик пользоваться ножами?

И для чего они ему?

Ветер насаживался на острые колья еловых лап. Он откатывался, уступая место непроглядной сухой темноте, скрипучим голосам древесных стволов и запредельному безотчетному ужасу.

Саломея прикусила руку: нельзя отставать. И сбиваться с пути.

Вперед. По глубокому следу, проложенному Толиком. Шаг. И два. Десять. Устала? Приляг, отдохни. Снег мягок. И в снегу тепло. Волки споют колыбельную.

Нет.

Мерцающий танец теней. Хороводы призраков. Но призраков не существует. И надо идти. След глубокий. Но ведет ли он к дому? Можно ли вообще доверять человеку, с которым ты знакома несколько часов?

Людям в принципе не стоит верить.

Еще десяток шагов. И белый силуэт маячит впереди. Не мужчина – женщина в длинной белой шубе. Она скользит по-над сугробами, оставляя босые следы.

Мерещится.

Идти.

И лес исчезает. На опушке грохочет буран. Белесое варево из снега, ветра и рыжих молний.

– Толик!

Голоса нет.

– Толик!

И Толика нет. Ничего не осталось для Саломеи, кроме как лечь в сугроб.

Дом прямо. Кажется, прямо. Заблудиться страшно… Страшно ничего не делать. Надо идти. Уже немного. И метель, извернувшись, подталкивает в спину.

Шаг. Еще… и сто шагов, а дома нет.

– Толик!

Саломею бросили. Не нужен нож, чтобы убить. Достаточно вовремя отвернуться. Теперь ее найдут… когда-нибудь найдут. На вершине маяка, глядящей на воду, привязанной цепью…

Ветер ставит подножку, и Саломея падает в сугроб. Мягко.

Легко.

Тепло. Надо полежать и отдохнуть. Всего минуточку. Даже меньше. Просто перевести дух. Нельзя. Вставать. Идти. Уже недалеко. Наверное. А Толик пропал. Бросил. У него ножи и камера, которая крадет чужие лица.

Человек вынырнул из вьюги и вцепился в Саломею.

– Толик?

Не бросил. Просто потерял. А теперь нашел. И вдвоем они дойдут до дома. Вдвоем всегда проще, чем одному. Саломея шла. Ее тянули, волокли, заставляя переступать через горбы снега, и вывели-таки к дому. Ветер здесь дул прямо, сильно, разбиваясь о каменные стены.

Саломею толкнули к двери. И в дверь.

В лицо пахнуло жаром, и Саломея глотала этот раскаленный воздух, пытаясь напиться им, прогнать холод.

– Ой, какая ты красная, Мелли! Ужас прямо! – Зоя выглянула в сени. – Ты, наверное, обморозила лицо. Теперь кожа будет жесткой. И сухой. И еще шелушиться.

Ни грамма сочувствия, лишь любопытство. На Зое новый костюм – ярко-красный в лиловые кляксы. Крохотные осьминожки со стразами. Зоя движется, осьминожки шевелятся. Стразы блестят.