Онлайн книга «Склейки»
– Ты меня спас,– говорю я Диме. Уже поздно, и он везет меня домой. – А! Ерунда! – отмахивается он. Его глаза сосредоточенно смотрят на дорогу, на лице пляшут отблески городских огней. Он мне нравится. 15 декабря, четверг Я снова на работе раньше всех. Дверь «Новостей» открыта, ключи в замке, за дверью жужжит пылесос. Уборщица ворчит. Это ее привычка, она всегда разговаривает сама с собой, и даже мой приход не заставляет ее замолчать. Черная щетка пылесоса охотится за моими ногами. Куда бы я ни пошла, она уже там: тычется в пятку моих унтов, гоняет меня с места на место. Устав бегать от пылесоса, я сдаюсь и спрашиваю: – Елена Ильинична, что-то случилось? Пылесос выключен резким щелчком. – Случилось?! – Она упирает руки в бока.– Сколько ж, девочки, можно? – Что? – Что ж вы все гадите и гадите, гадите и гадите! Что ж вы даже вашу дрянь за собой не убираете? Она стонет, как старое дерево в бурю, но мне даже интересно, что еще здесь могли натворить. – Чашки загажены-заплеваны, тарелки немыты, холодильник воняет! – Мы моем,– говорю я, но она не слушает. – Дерьма за вами не вытащишь, так еще и резинки раскидываете! – Какие резинки? – Простые: презерватив я нашла. – Где? Какой? – От неожиданности у меня перехватывает дыхание: ничего себе! Такого я не ожидала. – Вон тут лежал.– Рука Елены Ильиничны указывает на Данкин стол. Мне становится противно. – Запечатанный? – робко спрашиваю я. – Прям! Щас еще! Мне гадко. Смотрю на стол, где ночью кто-то оставил использованный презерватив. Не хочу к нему даже подходить. – Дерьмо раскидывают, вещи дорогие раскидывают! – Какие вещи? Вы о чем? – Ладно грязь – кассеты за вами подбирай, чтобы Захар Васильевич на вас потом не ругался... Чего кидаете? Денег стоят! – Какие кассеты? – Ваши эти, маленькие. – Когда вы нашли кассету? – А вот наутро после случая с Эдуардом Максимычем. – Где? – Я становлюсь настойчивой, и уборщица робеет. – Тут вот, у двери под пяточкой, у балкона. Взяла и на стол в кабинете положила. Уборщица, ворча, уходит; появляется Данка. Шумно вздохнув, она ставит сумку прямо на указанное уборщицей место. Я не успеваю предупредить и вздрагиваю от брезгливости. Данка вешает шубу на вешалку, достает из пачки и зажимает губами сигарету, смотрит в ежедневник, оценивая фронт работ на день, пишет на листе бумаги сегодняшнюю дату и выходит курить. Кассета. Вспоминаю ноющий голос Лапули: она просила у Данки кассету, но не ту, что была у Эдика рабочей. Вспоминаю, как Данка дала мне кассету, которую кто-то забыл на столе. Что там? Это хороший вопрос. Достаю кассету из сумки – хорошо, что я работала, не затирая предыдущей записи. Только где ее посмотреть так, чтобы не увидели другие, и что там может быть? Приезжаем с Димой на съемку. Старое здание детской городской библиотеки, темно-желтые, почти коричневые стены, линолеум – подделка под темную циновку, узкие проходы. В крохотном зальчике выставка – работы детей из особых школ: пластилиновые зайчики и сшитые из лоскутков мышки, что-то выпиленное, что-то склеенное, что-то вышитое. В зале по обыкновению шумно, но дети, сразу видно, не те, что всегда. Есть лица нормальные, почти неотличимые от обычных, но их не так много: я то и дело наталкиваюсь взглядом на бессмысленные глаза, странные движения рук, слюнявые безжизненные губы. Но зайчик или мышка, кораблик на картинке не отличаются от тех, что делают нормальные дети. Смотрю на учителей: вот маленькая женщина с короткой стрижкой и усталыми глазами, почти ненакрашенная и немного растрепанная. Глядя на нее, понимаешь, как сложно научить этих детей самым простым вещам. Гул стихает: библиотекарь рассказывает о Пушкине, потом дети начинают читать стихи наизусть. Тихонько вызываю учительницу в коридор. Она идет за мной, настороженно поглядывая на камеру, нервно приглаживая волосы. Дима ставит ее перед камерой, предупреждает, чтобы не выходила из кадра. Учительница кивает и тут же начинает раскачиваться из стороны в сторону. Я слышу, как за моей спиной Дима шумно вздыхает. Я задаю ей первый вопрос, протягиваю микрофон, и она тут же за него хватается. – Я подержу,– с ободряющей улыбкой говорю привычную фразу.– Так как же вам удается научить их делать такие замечательные вещи, так здорово читать стихи? – Это большой труд,– отвечает она.– Но это – наша основная задача: научить их делать что-то собственными руками. Некоторые приходят к нам и не умеют совсем ничего, даже простых вещей: вымыть яблоко, отрезать кусок хлеба... Она рассказывает долго, я слушаю с удовольствием. Интервью заканчивается. – Спасибо,– говорю я.– У меня к вам маленькая просьба: нельзя ли потихоньку вызвать сюда нескольких детей? Только не скопом, а по одному, по два, хорошо? То, что я слышу потом, рождает в моем сердце тоску, вязкую и обжигающую, как растопленный мазут. Сказав пару фраз, учительница теряет свою притягательную мягкость, и ум больше не светится в ее глазах – я перестаю видеть этот огонь. – Ага,– она кивает.– Вам каких? – Как это – каких? – Ну, вам чтобы понаряднее было? Или самых уродов могу отобрать, хотите? Нет, уроды вам, пожалуй, ничего не скажут... Надо понормальнее. Ужас раздирает меня изнутри, поднимается волнами к горлу, теснит грудь. Я ничего не могу ответить. Молча жду детей. Сюжет снят. Выходим с Димой в темный пустой библиотечный холл. – Стой,– говорю я Диме.– Можешь отмотать кассету на начало? – Зачем? – удивляется он. – Хочу посмотреть, что там. – А почему не посмотреть в офисе? – спрашивает он, а сам включает перемотку. – Не хочу. Там может быть что-то... Сама не знаю, что,– и я рассказываю ему про кассету. Экранчик видоискателя мал. Сначала я смотрю с расстояния, потом прижимаю глаз к резиновому ободку, но это ничего не меняет, на экране – белые листы бумаги: иногда текст, иногда – таблицы и графики. Порой мелькает обычный кабинет маленького чиновника: без дорогих кресел, без красивой отделки. – Что это? – Не знаю.– Дима отвечает не сразу, после легкого колебания, после еле заметной заминки.– Бумаги. – А что за бумаги? Зачем? Он пожимает плечами и отводит глаза. – Ты чего такая расстроенная? В офисе царит всеобщее расслабление. Лиза, Анечка и Надька сидят на столах и болтают хорошенькими ножками. Они такие худенькие, что во мне просыпается зависть. Вижу свое круглое лицо, пухлые формы: не толстые – чуть округлые. |