Онлайн книга «Склейки»
|
– Да! – почти крикнула я. – Что будем делать? Монтировать в прямом эфире? – Если ты будешь стоять и дудеть мне в ухо, я точно не успею. Все. Пошли. И я, нажав кнопку «печать», стала приплясывать у принтера, а потом побежала в монтажку. Я читала, проглатывая звуки; на таймлайн [5] мы кидали все без разбору: бракованные кадры, микропланы... Успели, и тело мое сразу стало костенеть от усталости. Мы трогаемся с места. – Представляешь,– говорю я Диме,– я за целый день съела только булочку и, по-моему, ничем ее не запила. Голова болит. И пить хочется. Заезжаем в маленькое кафе. Полутьма. Негромко постукивают деревянные бусы на занавеске, скрывающей кухню. Пытаюсь заказать только чай, но Дима против: – Принесите нам две отбивные с гарниром, чай и пирожные. Я расплываюсь в улыбке: вот так, неожиданно, у меня – настоящее свидание. Дима улыбается в ответ. О чем говорить, неизвестно. Операторы молчаливы, никогда не знаешь, что у них там, в голове. – Ты как? – спрашивает Дима, и в его голосе – неподдельное участие. – Нормально. Только не спрашивай. Когда спрашиваешь – вспоминаю. Слезы лезут вверх по горлу, как настойчивые альпинисты. Я сглатываю, обрушивая на них, как лавины, мощные спазмы, но они настойчивы, щекочут нос, добираются до глаз. Пик взят, слезы катятся вниз. Дима не знает, что сказать, теряется, но тут приносят мясо, и я беру себя в руки. – Я никому не говорила. Даже мама не знает. Ночами трудно – снится. Днем как-то забываю. Дима кивает, молча режет мясо. – Хорошо,– продолжаю я,– что сменили ковролин и задник: вроде и студия уже другая, как будто снова переехали. Комнаты, в которую я тогда вошла, нет, и словно всего остального тоже не было. Замолкаю на секунду, а потом сама себе возражаю: – А вообще – вру. И днем тоже страшно иногда. – Почему? – Дима осторожно заглядывает мне в глаза.– Офис такой тесный, столько людей, все на виду. – И среди них – тот, кто это сделал. – Ты думаешь, он из наших? – Дима хмурится, накалывает на вилку кусок мяса и начинает жевать. – Конечно: охранник на входе, домофон внизу, домофон на этаже.– Я загибаю пальцы.– Сотрудников мало, коридоры узкие, каждый чужак как на ладони. Что еще думать? – А вечный бардак? Охранник спит, брусочек под дверь, чтобы не искать ключей.– Указательный Димин палец ложится на загнутый большой. Больше перечислять нечего, но пунктов и так довольно.– Так что не бойся, это не наши. Но я упряма: – Могут быть не наши, а могут быть и наши. Как знать? – Не наши. – Почему? – Потому. – Ты точно знаешь? – Точно. – Расскажи. – Незачем. Тебе знать – незачем. – Врешь ты, вот что. – Вру.– Дима покорно соглашается и смотрит на меня, смеясь глазами. – А зачем? – говорю я, играя звуками слов, словно шаловливый ребенок. – Ты мне нравишься...– Он виновато пожимает плечами. Хищная камера на тонких ногах бегает за мной по узким коридорам, раскрывает объектив, выплевывает стекла, которые мешают ей меня съесть. Стекла сыплются на пол и хрустят под тонкими ногами штатива. Кто отпустил ее одну гулять по коридорам? Кричу во сне, приходит мама. – Ты что? – Ма-ам,– виновато шепчу я, прижимая лицо к ее груди. Ночнушка тонко пахнет стиральным порошком, руки – кремом, запах которого я помню еще с детства.– Я тебе не говорила... Мама охает, прижимает ко рту руку: – Бедная моя, что же ты не сказала? Как же ты? – Я боялась, что ты не пустишь меня на работу. Она долго гладит мою голову, лежащую у нее на коленях, молчит. – Обещай, что не будешь там задерживаться,– говорит она.– Хочешь, я лягу здесь, с тобой? – Хочу, мам. Глаза закрываются, темнота уносит меня, но там, в темноте, витают тонкие мамины запахи. – Мам,– шепчу я, ненадолго выныривая,– а у меня сегодня было свидание. Мы вместе работаем. Он присмотрит... – Ты спи,– говорит мама, и я засыпаю. 30 ноября, среда Старые казармы хорошо смотрятся в кино: Фандорин взбегает по мощным широким лестницам, придерживаясь рукой за ажурные кованые перила, прыгает по изящным изломам крыш и, перегибаясь, смотрит вниз на заснеженный двор. А мне здесь очень плохо. Я вдыхаю запах канализации, мерзну в темных коридорах, боюсь прислониться к липкой стене. Мне показывают комнаты: маленькие, перегороженные шкафами. Входя, я упираюсь взглядом в их фанерные спины. Обои выцвели, вещи валяются как попало, следы потеков украшают стены и потолок желто-зелеными заплесневелыми кляксами, отслаивается и падает кусками штукатурка. Говорят, большой пласт, рухнув, едва не убил ребенка. Идем в комнату, где это случилось: дыра в потолке зияет ромбами гнилой обрешетки. Кухня заброшена: загаженные плиты, окно, разбитое и заложенное фанерой, свернутые краны и ручки. – Где вы готовите? – спрашиваю я. За моей спиной волнуется толпа обреченных здесь жить. – Плитки в комнатах, чайники электрические...– раздаются сразу несколько голосов. Санузел – шок. Три из четырех унитазов не работают. В одном стоит по ободок мутная жижа. – Отойдите, сейчас включу душ,– предупреждает женщина. Мы с Димой стоим в дверях, он прицеливается камерой. Душ клокочет, выплевывает воду. Что-то шуршит в трубе под потолком, и вода начинает просачиваться сквозь десятки крохотных дырочек, заливая все пространство душевой. – Все так? – спрашиваю я. – Нет, только этот,– отвечают женщины.– Остальные – ничего. Душ выключен, но все еще капает дождь-из-трубы. Желтая краска стен разрисована черным грибком и рыжими полосами ржавчины, украшена горельефами вздувшихся и лопнувших пузырей краски. Хочется свежего воздуха. Говорят, на построенные фабрикантом казармы жаловались еще рабочие, жившие в них сто лет назад. Выйдя из подъезда, мы стараемся встать подальше от стен, из которых время от времени вываливаются кирпичи. Дожидаясь нас, водитель, молоденький Сережка, дремлет в старом сером «фольксвагене», сдвинув шапку на глаза. Радио в салоне орет, включенное на полную громкость. Дима тянет меня за угол: хочет снять самую страшную, щербатую стену. Я иду, и он ставит меня подальше от развалин, возле торчащего из-под снега засохшего куста репейника. |