Онлайн книга «Склейки»
|
– Это да,– кивает Леха.– Наплакала... темненьким таким. Мы ржем минуту, а может быть – две. Потом я откашливаюсь и говорю: – Хватит, Леш. Нехорошо как-то. Они, представляешь, так живут. – И что, там все и правда вот такое? – искренне интересуется он. – Ага. – Хреново. Дальше мы клеим молча. Грустно на все это смотреть, хотя на экране казармы выглядят не так страшно, как вживую. Вдруг я вспоминаю: – Так что Захар? – Да что? Бесился. Знаешь, как они орали друг на друга в последнее время? Жуть, тут офис дрожал. – И что, ты думаешь, он мог? – А кто его знает? – А зачем? – Низачем. От злости. – Лех, ты зря. От злости? Вот так? Нет. Денег ему от этого не прибавится. Да и выборы когда были! Пора уже остыть. Леха молчит. У него свой взгляд на вещи. 1 декабря, четверг Приезжаю с прессухи [6] губернатора. Всем раздавали вопросики на бумажках, поэтому было скучно. Прессслужба бегала с выпученными глазами и шипела каждому на ухо: – Хотите что-нибудь спросить – только с нами, только через нас, вы же знаете, как он не любит, когда... Приезжаю, отсидев в душном зале полтора часа. Данка говорит: – Не затирай пресс-конференцию, а? Малышева просила оставить исходник [7] для итоговой программы. – Дан, у меня тогда места на кассете не останется. – Сходи, попроси новую у Захара. Я поднимаюсь по узкой крутой лестнице на четвертый этаж, в мансарду, место обитания игрушечного начальства, которого боятся только редкие девицы из новеньких. Здесь кабинеты Захара – главного режиссера и Малышевой – главного редактора. А сбоку – крохотная, без единого окна, комнатушка операторов. Когда съемок нет, они сидят здесь втроем, соприкасаясь коленками и упираясь плечами в полки, с которых хищно смотрят одноглазые камеры. Здесь вьются заросли проводов, в углах таятся коротконогие сложенные штативы, а завершают пейзаж камни аккумуляторов и розеток. Дверь в кабинет Захара открыта, и я вижу его еще из коридора. Он невысок и толст, но весьма подвижен. Голова его, некогда покрытая светлыми волосами, блестит, отражая свет гладкой кожей. Рот прячется в короткой густой бороде и моржовых усах. – Захар,– говорю я, опираясь на дверной косяк,– мне нужна новая кассета. – Вы их едите? – Он хмуро смотрит на меня, покусывая русый длинный ус. – Мне Данка велела оставить исходник для Малышевой. – Для Малышевой? – Захар сомневается, но потом говорит: – Все равно – нет. Надо заказывать. – Захар, сходи, закажи, а? – Я стараюсь уговорить, потому что понимаю: если он откажет, мне до конца недели клянчить кассеты у девчонок. – Мне что, делать больше нечего? – А что ты делаешь? – Мой вопрос искренен, я и правда не понимаю, что входит в его обязанности. Я вижу, как он записывает прогноз погоды: это пять минут в день. Еще полчаса монтирует рекламную программу. Что еще? Курит. Смеется в коридорах. Кричит на кого-нибудь. Все, по-моему. Утренний канал запуганные им девчонки делают сами. Они у него умные. – Нет, правда, Захар, а что входит в обязанности главного режиссера? Что ты у нас режиссируешь? – Оксан, уйди, не мешай.– Захар обиделся, и это повод не отвечать. Видимо, он и сам не до конца понимает, что должен делать, просто телеканалу положен главный режиссер. Я возвращаюсь к себе, в новости. – Не дал? – спрашивает Данка. – Не дал,– подтверждаю я. Она начинает рыться в столе. – Вот, нашла какую-то кассету. Потерял кто-то. Будет наша теперь – нечего терять. Мне везет: кассета новенькая, и я решаю под шумок оставить ее себе вместо моей, у которой начало уже битое, и изображение при просмотре рассыпается на цветные квадраты. На новой кассете записано всего ничего: общие планы кабинета да минут пять каких-то перебивок. Я отматываю на чистое место, чтобы ничего не затереть: на случай, если хозяин хватится, и еду на следующую съемку. 2 декабря, пятница Время от времени кого-то из нас вызывают в милицию. Данка бесится и говорит, что планировать съемки не получается. На самом деле ей не становится намного труднее, просто она любит нас контролировать. Мне в милицию к девяти. Мама берется меня провожать, я уступаю, чтобы она не переживала. Захожу в темный подъезд, а она остается мерзнуть в скверике под заснеженными липами. В крохотном крашенном желтой краской кабинете молодой человек задает мне вопросы. – Вспомнили что-нибудь еще про четверг? – Да,– с готовностью отвечаю я.– Вспомнила, кто был, когда я уходила. Перечислять? – Ну давайте.– Ему, похоже, все равно. – Эдик оставался и оператор Витя Русаков. Захар Кулагин, главный режиссер, и Лида Пяткова, другая ведущая, ждали, когда можно будет записать подводки к рекламной программе, собирались сидеть до конца эфира. На эфир пришел Волков, Степан... Ильич, по-моему, председатель думской контрольно-счетной палаты, с охранником. Директор был, я его встретила на лестнице. Еще была Лапуля – Ольга, жена Эдика... Тут у следователя в глазах появляется интерес: – Ольга была? – Ну да, она заходит очень часто. – Точно была? – Точно. Я шла домой, спускалась по лестнице, а она и Виталий Борисович вышли на площадку – я обернулась на скрип двери. Не говорю про поцелуй. Мучилась всю ночь, а потом решила: не буду. – Так. Кто еще? Пожимаю плечами: – Это те, кого я точно помню. Наверняка, был еще кто-то. Но народа все время так много, все так быстро приходят и уходят, что не помнишь, было это в тот день, или в другой. Кто-то мог быть в рекламе и бухгалтерии. Диджеи на радио. – Хорошо, Оксана Викторовна. Еще один вопрос: руки Эдуарда Васильевича... Вы не помните, когда вы увидели тело, были ли на них наручники? – Что? Наручники? – Да. Когда мы приехали, его руки были скованы за спиной наручниками. – Нет,– я качаю головой,– я не помню наручников. Когда я зашла, увидела сначала ноги, потом – свитер, а выше – камеру... Рук не видела. Моя губа начинает дрожать. Я вспоминаю серо-синечерно-белые тона студии и пятно крови: тоже черное, но по-другому, ярко. |