Книга Дорога скорби, страница 66 – Дик Фрэнсис

Рэчел полусидела-полулежала на маленьком диване, который вынесли в гостиную и поставили так, чтобы она могла наблюдать за рыбками в аквариуме.

Я сел рядом с ней и спросил, как она себя чувствует.

— Мама сказала вам про трансплантат? — спросила она.

— Замечательная новость.

— Я смогу опять бегать.

До этого — судя по тому, как быстро она уставала, — было далеко, как до луны.

— Я попросилась домой, чтобы увидеть рыбок. И я должна вернуться сегодня вечером. Я надеялась, что вы приедете. Я просила Бога.

— Ты знала, что я приеду.

— Но именно сегодня, пока я дома.

— Я был занят делами после того, как навестил тебя в четверг.

— Я знаю. Сиделка говорила мне, когда вы звонили каждый день.

Пеготти ползал по полу, он подрос, стал проворней, тащил все, что ему попадалось, в рот и этим очень смешил сестру.

— Он такой забавный, — сказала Рэчел. — Они не разрешали ему приходить в больницу. Я просилась посмотреть на него и на рыбок. Мне сказали, что от трансплантата я буду болеть, поэтому я хотела сначала съездить домой.

— Да, — сказал я.

Линда приготовила рис с цыпленком и креветками, и мы ели его ложками.

— А что у вас с рукой? — спросила Линда. — Местами она почти черная.

— Это всего лишь синяки.

— У вас пальцы как сосиски, — сказала Рэчел.

— Завтра все уже будет нормально.

Линда вернулась к предмету, который был для нее важнее всего.

— Этот швейцарский донор — он старше меня! У него самого трое детей. Он школьный учитель... приятный человек, и врачи говорят, что он рад поделиться с Рэчел костным мозгом.

— Я хотела бы, чтобы это был Сид, — сказала Рэчел. Я сам прошел тесты, в самом начале, но не подошел. Ни Линда, ни Джо не подходили больше чем на пятьдесят процентов.

— Мне сказали, что он подходит на девяносто процентов, — сказала Линда. — Ста процентов никогда не бывает, даже у родных. Девяносто процентов — это отлично.

Она старалась радоваться. Я не стал бы спорить насчет девяноста процентов. Мне это казалось прекрасным, и врачи не стали бы убивать костный мозг Рэчел, если бы не верили, что смогут заменить его.

— Они посадят меня в пузырь, — сказала Рэчел. — Это вроде пластикового полога над кроватью. Я смогу прикоснуться к этому швейцарцу только через пластик. И еще он не говорит по-английски. Он говорит на немецком.

Данке шен. Я это выучила, чтобы сказать ему. Большое спасибо.

— Он счастливый человек, — сказал я. Линда убрала тарелки и предложила к пудингу мороженое. Она спросила, не останусь ли я с Рэчел, пока она пойдет погулять с Пеготти.

— Конечно.

— Мы недолго.

Когда она ушла, мы с Рэчел сидели на диване и смотрели на рыбок.

— Видите вот этого? — спросила Рэчел. — Это тот, которого вы привезли в четверг. Посмотрите, как быстро он плавает. Он быстрее всех остальных.

Черная с серебром рыбка мелькала по аквариуму, энергично работая плавниками.

— Это вы, — сказала Рэчел. — Это Сид.

— Я думал, что половина из них Сиды, — поддразнил я ее.

— Сид — всегда самый быстрый. Вот это Сид, — показала она. — А остальные больше не Сиды.

— Бедолаги.

Она засмеялась.

— Я бы хотела взять рыбок в больницу. Мама спросила, но они не разрешили.

— Жалко.

Я сидел, легко обнимая ее правой рукой, но она держалась за другую мою руку, за пластиковую. Эта рука по-прежнему не работала как следует.

Несмотря на свежую батарейку и некоторый ремонт, она едва двигалась. После долгого молчания Рэчел спросила:

— Вы боитесь умереть?

Молчание.

— Иногда, — сказал я.

Она говорила тихо, почти шептала. Это был очень серьезный разговор.

— Папа говорит, что, когда вы были жокеем, вы никогда ничего не боялись.

— Ты боишься? — спросил я.

— Да, но я не могу сказать об этом маме. Не люблю, когда она плачет.

— Ты боишься пересадки?

Рэчел кивнула.

— Но без нее ты умрешь, — сказал я.

— Я знаю, что ты это знаешь.

— На что это похоже — умирать?

— Я не знаю. Никто не знает. Мне кажется, это как будто засыпаешь.

Если, конечно, вам повезет.

— Так странно думать о том, что не будешь здесь, — сказала Рэчел.

— То есть думать о том, как быть космосом.

— Пересадка получится.

— Все так говорят.

— Ну так поверь в это. К Рождеству будешь бегать.

Она провела пальчиками по моей руке. Я ощущал слабые вибрации где-то в предплечье. Ничего никогда не теряется насовсем.

— Вы знаете, о чем я стану думать, когда буду лежать в этом пузыре совсем больная?

— О чем?

— Жизнь — сволочная штука.

Я обнял ее, но осторожно.

— Молодец.

— Да. Но скажите мне...

— Что?

— Как быть храброй?

Вот это вопрос, подумал я.

— Когда тебе плохо, думай о чем-нибудь, что ты любишь делать. Когда не думаешь о том, как тебе плохо, то и чувствуешь себя не так плохо.

Она помолчала.

— Это все?

— Это уже много. Думай о рыбках. О том, как Пеготти стаскивает носок и сует его в рот. Думай о том, что тебе нравится.

— А вы так и делаете?

— Так я и делаю, если что-то болит, правда. Помогает.

— А что, если ничего еще не болит, но вот-вот будет что-то жуткое?

— Ну... бояться — это нормально. Тут никто не может помочь. Просто ты не должна позволить страху остановить себя.

— А вы когда-нибудь боялись?

— Да.

Слишком часто.

Она сказала лениво, но с уверенностью:

— Спорим, вы никогда не боялись так, что ничего не делали. Спорим, вы всегда были храбрым.

Я вздрогнул.

— Нет. Не был.

— Но папа сказал...

— Я не боялся на скачках, — согласился я. — Но посади меня в яму со змеями, и я не буду настолько уверен в своей храбрости.

— А как насчет пузыря?

— Я бы залез туда, обещая себе, что, когда выйду, буду бегать.