Книга Третья тетрадь, страница 60 – Дмитрий Вересов

Наконец, кое-как справившись с собой и уединившись с ноутбуком в самом дальнем конце зала, у витой лестнички, Дах холодно погрузился в анализ имевшихся в библиотеке материалов.

Ближайшие лица уже нашли последнее пристанище: Аполлон Григорьев – на Митрофаниевском, первая жена – на Ваганьковском, брат – в Павловске, до смерти детей дело еще не дошло, остальные пережили. И ни души на Смоленке.

Тогда он взялся за само кладбище. Похоронено известного народу там оказалось немало – кладбище традиционно было университетским. Однако все эти известные люди никак не совпадали во времени: то слишком рано, то чересчур поздно, за исключением одного изрядно подзабытого актера.

Пришлось изменить принцип поисков и пройтись вообще по более или менее известным литераторам той поры. И тут, как ни странно, очень быстро обнаружилось, что в том же несчастном шестьдесят четвертом году, когда Достоевский похоронил так много своих близких, упокоился от чахотки и Александр Васильевич Дружинин [168] , автор нашумевшей повести [169] и, по выражению крестьянского певца, «труп российского гвардейца, одетый в аглицкий пиджак». Однако ни в каких отношениях с Ф. М. он замечен не был, если не считать печатания в одних и тех же журналах, да и то за двадцать лет до смерти. И все же у Даха после этого факта остался какой-то смутный осадок; казалось, совсем недавно промелькнули где-то в ночи пушистые усы бывшего лейб-гвардейца, но где – вспомнить было решительно невозможно.

В тот же день, имея в виду еще пару светлых часов и одевшись потеплее, он отправился на Остров.

Снова как назло пошел снег, причем снег мартовский, бурный, с порывами, весьма мешающий доскональному изучению. В первую очередь, конечно, следовало найти статую, «как в Летнем саду».

Данила методично прочесывал заросшие аллейки, не упуская из вида и годов кончин упокоенных. Но все было тщетно, и, кроме печального ангела, сложившего крылья и опустившего венок, никакой белой статуи он не обнаружил. Могилы Дружинина, кстати, тоже нигде не было.

Стало тягуче темнеть. Небо за короткие минуты превратилось из александрита в бирюзу, из бирюзы в аметист, а потом наступили нежные долгие сумерки. Дах уже ругал себя за глупую трату времени. Надо было, по крайней мере, и Аполлинарию прихватить с собой, обманом или даже силой – ничего бы с ней не случилось.

Он еще раз наудачу прошелся вокруг часовни, ощетинившейся белыми бумажками записок, и направился к выходу, но не главному, а дальнему. От церкви к часовне шел какой-то мужик в испачканном сажей ватнике, вероятно, рабочий-истопник.

– Скажи, браток, ты ведь местный? – спросил Данила, сам тут же усмехнувшись своей двусмысленности.

Мужик тоже улыбнулся и кивнул:

– Местный.

– Тогда, наверное, скажешь, где тут может быть могила некоего Дружинина, был такой писатель в середине позапрошлого века, дамы слезами заливались…

– Александра Васильевича? – уточнил истопник и внимательно оглядел Даха. Поношенное лицо его вдруг стало злым и даже обиженным. – А на кой он тебе? Родственник, что ли?

– Нет. Я историк.

– А раз историк, сам должен знать! – окончательно рассвирепел мужик и захрипел: – Пошел вон! Ходят тут, ищут прошлогоднего снега! – Но Данила, заинтересованный такой резкой сменой настроения и явным знанием, стоял, улыбался и не уходил. – Ну, чего стоишь? – С грязного лица сверкнули неглупые глаза. – Все. Нету тут твоего чернокнижника, в тридцать первом укатали голубчика на Литераторские [170] , всех укатали под одну гребенку, и писателей, и архитекторов, и актеров, и ученых. Гуляй, Вася. – Он повернулся и потрусил дальше по своим делам.

Но прозвучавшее слово «чернокнижник» и еще одно соображение заставили Данилу догнать его и пойти рядом. Какое-то время он шел молча, украдкой рассматривая мужика. Интересно, сколько ему лет? За полтинник, наверное. Но в сумерках он вполне мог сойти и за старика, привидевшегося испуганной Аполлинарии.

– Скажи, а недели две назад здесь ничего такого не происходило?

– Чего? – вскинулся истопник, но сквозь раздражение Дах всетаки успел уловить и некое любопытство.

– Я не мент, и я заплачу, – поспешил он полезть в карман, посвоему истолковав это любопытство. – Вот те крест, не мент! – И Данила широко перекрестился на скрытый в порыве снега церковный крест – может, он не за деньги, а за веру тут работает.

– Вижу, что не легавый. Но не было тут ничего. Точно говорю тебе – ничего не было.

– Но, может, слышал, говорил кто-нибудь?

– А в чем, собственно говоря, дело? – совершенно другим тоном поинтересовался мужик.

– Понимаешь, девочка моя сюда забрела, и кто-то ее напугал, сильно напугал, – как всегда сказал почти правду Дах.

– Дочка?

– Возлюбленная.

– А при чем здесь Александр Васильевич? – подозрительно прищурился истопник.

Но Данила ничего не успел ответить, поскольку из скрытой метелью будочки к мужику бросилось штук пять или шесть шавок всех мастей.

– Сейчас, сейчас, душеньки! – «Местный» стал вытаскивать из всех карманов огрызки саек и плюшек, видимо приносимых в храм бабками. – Ах, вы, мои умницы! – приговаривал он, лаская каждую и совершенно перестав обращать внимание на Данилу. – Идите, идите отсюда, – наконец, снизошел он до обращения на «вы».

– Ухожу, ухожу. Но все-таки скажите, почему же «чернокнижник»?

Истопник на секунду задумался, словно не зная, раскрывать Даху тайну или нет, затем пожал плечами:

– Все они нехристи были тогда, писатели эти, сам Белинский, говорят, Бога по-матерну ругал. А, впрочем, все своим чередом происходит, – добавил он зачем-то и стал надевать на шавок поводки, аккуратно висевшие на стенке будочки.

На мгновение его голос показался Даху знакомым, то есть не то чтобы совсем знакомым, но все же где-то когда-то слышанным.

Что за странные аберрации стали происходить с ним в этой истории? То примерещившийся гвардейский прапорщик, то знакомый голос, то кладбищенский рабочий, знающий Белинского и Дружинина. Да и при чем тут Аполлинария, в конце-то концов?

Таинственность расползалась, захватывая все новые области, но мозаика фактов, ощущений и догадок никак не складывалась в ясную картину. Все плавало в туманах, при которых с середины Николаевского моста не видно ни того, ни другого берега, и все чаще казалось Даниле, что добиться правды можно только чем-то жизненным, реальным, до боли касающимся себя самого.