Онлайн книга «Завещание Ворона»
|
Седьмая кабинка, хотя понятие «кабинка» здесь было совершенно условным. Огромная комната была разгорожена напополам пуленепробиваемым стеклом. С одной стороны — тюрьма временного содержания и ее пленники с охраной, а с другой стороны — воля и родственники, все эти жены, невесты, дочери… И длинный общий стол перед разделявшим два мира стеклом, был условно разделен на маленькие отсеки. Разделен ребрами стеклянных отгородочек, долженствовавших создавать иллюзию какого то интима в этом чудовищном явлении общего свидания… А разве может? Разве может свидание быть общим? Ведь это общее — оно, казалось бы навсегда осталось там, в России? Коммунальные кухни? Коммунальные квартиры? Места «общего пользования»? И теперь в этой индивидуалистски построенной Америке она с Пашей снова попала в комнату торжества коммунальных отправлений! Его привели и посадили напротив. Он так похудел! От него просто половина какая-то осталась! Татьяна взяла телефонную трубку. И Паша тоже взял свою на своей половине. Она не знала, что говорить. Она только очень хотела одного — сразу, прямо сейчас, снять все подозрения, разрешить все задачи и получить главный ответ на главный вопрос… И перестать мучиться от изводившей ее червоточины недоверия. Недоверия к нему, к ее мужу, к ее Паше. — Здравствуй, Павел… — Здравствуй, Таня… — Как ты? — Я нормально, а как ты, как мальчики? Это было все не то! Все эти дежурные расспросы про здоровье, про то, как тебя здесь кормят, и есть ли у вас душ и кондиционер, и что тебе передать, и все эти ответы, что с детьми все нормально, что сама, слава Богу, здорова, и что Лизавета готова пожить с ней ровно столько, сколько надо, — все это была туфта. Туфта, потому как настоящий вопрос, обладавший истинной ценностью, заключался не в этом. Не в том, как тебя здесь кормят? И даже не в том, каковы перспективы у Саймона и Саймона на подачу апелляции, а в том… А в том… Истинный вопрос, что мучил ее — правда или неправда была в том… В том, в чем его обвиняли… И он ответил тогда страшное. И она… И она сама теперь не знала, верить ей дальше или не верить. Не то, чтобы верить или не верить ему — Павлу, а верить или не верить в философскую реальность этого мира? После того, что она услышала от него в ответ, Татьяна решила, что ее детские подозрения относительно монополярной эгоцентрической устроенности мира были правильными. Что весь этот мир устроен Всевышним специально для нее одной. И что этот спектакль для одного зрителя имеет и преследует одну лишь цель — бесконечно мучить ее. Татьяну Ларину-Розен. Она выехала назад с одной мыслью, что неплохо бы попросить кого-то, чтоб повели ее машину. Но справилась. Справилась. * * * Она-то справилась. С собой. Она справилась с собой, но она так и не смогла справиться с горечью от несправедливости. Горечью от несправедливости. Она была честна. И она его любила. А он был с ней нечестен. И значит — не любил? Но не могла до конца поверить! И пусть он, отводя глаза, говорил — да, да, все правда, как в газетах пишут, все так, но она до конца не могла в это поверить. Безумие какое-то! Ум отказывался это принимать! Ее Пашка — ее «little donkey Paul» — после их ласк в их постели поганил ее любовь с какой-то несовершеннолетней бэби-ситтершей! И пусть он ей даже сказал — да, это так, все так, как в газетах написано, — но она ему не верит. Не так. Все не так. И ее подозрения еще больше усилились, когда она, превозмогая стыд, поехала в мексиканский квартал, разыскав там домик сеньоры Родригес. На ее настойчивый звонок дверь Татьяне открыл небритый старик латинос. — Нон компранде, сеньора, нон компранде… Он принял от нее десятидолларовую бумажку и долго потом кричал свое: — Абригадос, абригадос, сеньора, абригадос… А где живут теперь Родригес — мама этой Долорес и сама малолетняя шлюха — объяснить не мог… — Нон компранде! Уехали! Уехали до суда! Значит, им кто-то дал денег? И Татьяна не знала. Верить ей? Или не верить? * * * Первую неделю после Пашиного ареста она много плакала. Звонила Лизке. Ждала ее приезда. Тем и жила. Однако, еще до Лизаветиного прибытия она сумела взять себя в руки. Думала и рассуждала так: Ну что? Бывали у меня деньки и потяжелее! А каково было в Ленинграде тогда, когда Ванькины родители были против свадьбы? Каково было, когда Ванька пил по-черному? А была тогда она в Ленинграде — одна одинешенька! Без денег, без квартиры, без образования… Койка в общежитии — вот и все ее богатство было тогда. А теперь — а теперь, что она потеряла? Пашину любовь? Да! Наверное… Наверное — да! Но у нее есть дети. У нее есть деньги. У нее есть достаточно средств… Саймоны сказали, что сразу после суда ее половину с их с Павлом общего счета сразу разморозят и выделят в ее отдельный счет. А там — немаленькая сумма. Но это ведь не главное! Впрочем, и когда прилетела Лизавета, да не одна, а со смешным мальчишкой Серафимом, которого собиралась устроить здесь в глазную клинику на операцию… когда они с сестрой, уложив деток в кроватки, обнявшись, вдоволь наплакались, Лизавета так же то же самое ей и сказала. Разве это горе? Муж сел… Ну… Ну, выйдет через четыре года. А может, и через два. Но дети-то целы и здоровы, слава Богу! И сама. И сама здорова, на воле, и при деньгах! — Тебе бы только делом самой заняться, а не то захиреешь, зачахнешь от безделья, — сказала Лизавета на второй день их с Серафимом пребывания. И тут же принялась искать адреса кастинговых агентств, что обслуживают Голливуд… |