Онлайн книга «Семья Марковиц»
|
Эд ерзает на стуле. Правая нога у него затекла. Он пишет Маурисио записку: «Кажется, я больше не выдержу». — Как же нам повезло, что в 1915 году мы эмигрировали в Торонто! — восклицает раввин Лерер. — Я тогда был маленьким мальчиком, но сколько же в моей жизни было счастья! Мы поселились в Канаде, и мой отец, как и прежде, преуспел — правда, теперь уже в розничной торговле. Мои старшие братья вскоре к нему присоединились. А потом настала и моя очередь выбирать себе занятие. Я отчетливо помню тот день. Родители сели со мной рядом и сказали: «Менахем, ты уже вырос и должен выбрать себе профессию». «Батюшка, матушка, — сказал я, — мое заветное желание — стать раввином и посвятить свою жизнь учению». Они тогда улыбнулись — поскольку именно на это они и надеялись все время, пока я рос. Маурисио подает знак Рику Матеру — постукивает пальцем по наручным часам. Он передает записку Эду: буквы на листке бледные, заостренные. «Говорите, не выдержите? А что мы делаем всю жизнь, как не рассказываем о себе?» — Так уж вышло, что когда я и моя дорогая жена переехали в Ванкувер, где мне досталась община недавно прибывших, там меня поджидал еще один дар свыше. По воле случая мой номер телефона всего на одну цифру отличался от номера иммиграционной службы, и чисто по ошибке чиновники, принимавшие решения по делам евреев, бежавших от Гитлера, иногда попадали ко мне. Ну, и всякий раз, когда им требовались какие-либо услуги, я был более чем рад им помочь — поработать переводчиком или еще что, и так хоть чем-то я смог помочь нескольким еврейским семьям, искавшим прибежища. И этим — только этим из всего, сделанного мной в жизни, — я горжусь по-настоящему. — Ребе, — говорит Матер, которому совсем не хочется его прерывать, — боюсь, некоторые из присутствующих после долгого перелета немного устали. — Не закончить ли нам встречу? — говорит Эд напрямик. — Но я дошел только до 1932 года! — обиженно сообщает раввин Лерер. — Я даже не дошел до военных лет, не рассказал о своих общинах в Виннипеге и Северной Каролине, о своей монографии… — Уже довольно поздно, — говорит сестра Элейн. Все начинают собирать вещи, кое-кто даже встает. Брат Маркус просыпается и смотрит вокруг. — Я столько прожил, мне и рассказывать положено больше, — говорит Лерер. — Вам бы, ребе, воспоминания написать, советует ему Боб Хеммингз. — У меня уже готовы двести страниц, — отвечает Лерер. С холма к институтским домикам они спускаются в десять вечера. Солнце садится, по небу быстро плывут тучи. В один миг небо чернеет и начинается ливень. От асфальта на дороге идет пар. — Господи… — стонет Эд. Очки у него запотели, по лицу струится вода. — Такие они, наши ненастья, — объясняет спутникам брат Мэтью: так же он представлял Боба Хеммингза: «Наш пресвитерианец». Сестра Элейн единственная, у кого есть зонтик. Она настаивает на том, чтобы его взяли раввин Лерер и брат Маркус. — Будучи родом из Чаттануги, — говорит Маркус, — я не могу забрать у дамы зонтик. — И я, и я не могу, — подхватывает раввин. — Но вы здесь старейшие, — напоминает и Элейн и держит зонтик у них над головами. Эд вваливается в хижину: в ботинках хлюпает, в животе бурлит. Обсохнув, он сидит в гостиной, пока Боб не объявляет: — Ну, пора спать. Приятных сновидений! И тогда Эд хватается за телефон. В Вашингтоне совсем поздно. Жену он будить не хочет, но дел неотложное. После третьего гудка Сара снимает трубку. — Алло! Роза, теперь-то в чем дело? — спрашивает она. — Сара, это Эд. — Ой, — отвечает Сара, — а я думала, это твоя мать. Она уже звонила из Лос-Анджелеса по поводу своего иска. — Что? — Ты забыл? Она же подала в суд на химчистку «Примо». — А-аа! Сара, я не желаю об этом слышать. — Почему это? Она же твоя мать, — говорит Сара, — а я здесь осталась одна при телефоне. Я вот-вот свихнусь. Она познакомилась в еврейском центре с судьей в отставке, и они с утра до ночи работают над делом. Она звонит мне каждый вечер. По два, по три раза. Я бы отключила телефон — если бы дети не ушли в поход на каноэ. А вдруг у них что случится, а они не смогут до меня дозвониться? Разумеется, она рада-радехонька. — Кто? — Роза. Она за счет этого покрывала озолотится. Оно было из вощеного хлопка, а они его простирали и покрытие погубили. Нового она, разумеется, не желает. — Сара, мне плевать на это покрывало, — сообщает Эд. — И мне тоже! — вопит она. — Не ори на меня. Я не для того позвонил, чтобы на меня орали. — Очень хорошо! — Сара! — Что? — Ты здесь? — Да. — Как ты? — Я же только что рассказала как, — говорит она. — Сара, послушай, у меня был кошмарный день. Словно в аду побывал. — Что стряслось? — Что стряслось? Я торчу в какой-то Богом забытой дыре. В буквальном смысле. Здесь либо хлещет ливень, либо жара под сорок, здесь куча религиозных деятелей… — он понижает голос и косится на закрытую дверь спальни Хеммингза, — …не имеющих никакого отношения к науке, а сама конференция — нечто среднее между спектаклем по системе Станиславского и собранием «Анонимных алкоголиков». — И чем же ты занимался? — Слушал, как остальные рассказывают о себе. Мы все тут должны рассказывать о себе. — А в остальное время ты что делаешь? — Да ничего. Здесь нет ни программы, ни распорядка. — Звучит привлекательно, — говорит Сара. — Значит, можно расслабиться. Расслабься и наслаждайся. — Да нет, Сара, ты не понимаешь! Ты даже не можешь представить, что это за собрания. Только что один старый маразматик, раввин… — А озеро там есть? — Что? А-аа, есть. — Сходи искупайся. Я тебе положила с трусами еще и плавки. — Не хочу я купаться, — шипит Эд. — Я хочу домой, хочу… — Думаешь, я на это поведусь? Я только что отправила четверых детей в «Рама» [81] ! — Я как вспомню про отчеты у меня на столе. А письма, на которые надо отвечать, доклад, который я обещал Франкелю! Трачу силы и время… — Ой, Эд, — всего-то два дня осталось, — говорит Сара. — Даже полтора. — По-моему, ты не понимаешь, о чем я! Мне от этих людей физически плохо! Собачьей чуши здесь выше крыши! — Это откуда фраза, из «Оклахомы!» [82] ? — хихикает она. |