Онлайн книга «Представление»
|
Я помню множество таких историй. С детства я готов терпеть все, что угодно, лишь бы избежать ненужных хлопот… Когда-то я довольно много пил. И соответственно, болтался где попало. Из-за этого многие думали, что я общительный. Хотя стоило мне протрезветь — и общительности как не бывало. При этом я не могу жить один. Я не помню, где лежат счета за электричество. Не умею гладить и стирать. А главное — мало зарабатываю. Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то… Моя жена всегда преувеличивает: — Я знаю, почему ты все еще живешь со мной. Сказать? — Ну, почему? — Да просто тебе лень купить раскладушку!.. В ответ я мог бы сказать: — А ты? Почему же ты не купила раскладушку? Почему не бросила меня в самые трудные годы? Ты — умеющая штопать, стирать, выносить малознакомых людей, а главное — зарабатывать деньги!.. Познакомились мы двадцать лет назад. Я даже помню, что это было воскресенье. Восемнадцатое февраля. День выборов. По домам ходили агитаторы. Уговаривали жильцов проголосовать как можно раньше. Я не спешил. Я раза три вообще не голосовал. Причем не из диссидентских соображений. Скорее — из ненависти к бессмысленным действиям. И вот раздается звонок. На пороге — молодая женщина в осенней куртке. По виду — школьная учительница, то есть немного — старая дева. Правда, без очков, зато с коленкоровой тетрадью в руке. Она заглянула в тетрадь и назвала мою фамилию. Я сказал: — Заходите. Погрейтесь. Выпейте чаю… Меня угнетали торчащие из-под халата ноги. У нас в роду это самая маловыразительная часть тела. Да и халат был в пятнах. — Елена Борисовна, — представилась девушка, — ваш агитатор… Вы еще не голосовали… Это был не вопрос, а сдержанный упрек. Я повторил: — Хотите чаю? Добавив из соображений приличия: — Там мама… Мать лежала с головной болью. Что не помешало ей довольно громко крикнуть: — Попробуйте только съесть мою халву! Я сказал: — Проголосовать мы еще успеем. И тут Елена Борисовна произнесла совершенно неожиданную речь: — Я знаю, что эти выборы — сплошная профанация. Но что же я могу сделать? Я должна привести вас на избирательный участок. Иначе меня не отпустят домой. — Ясно, — говорю, — только будьте поосторожнее. Вас за такие разговоры не похвалят. — Вам можно доверять. Я это сразу поняла. Как только увидела портрет Солженицына. — Это Достоевский. Но и Солженицына я уважаю… Затем мы скромно позавтракали. Мать все-таки отрезала нам кусок халвы. Разговор, естественно, зашел о литературе. Если Лена называла имя Гладилина, я переспрашивал: — Толя Гладилин? Если речь заходила о Шукшине, я уточнял: — Вася Шукшин? Когда же заговорили про Ахмадулину, я негромко воскликнул: — Беллочка!.. Затем мы вышли на улицу. Дома были украшены флагами. На снегу валялись конфетные обертки. Дворник Гриша щеголял в ратиновом пальто. Голосовать я не хотел. И не потому, что ленился. А потому, что мне нравилась Елена Борисовна. Стоит нам всем проголосовать, как ее отпустят домой… Мы пошли в кино на «Иваново детство». Фильм был достаточно хорошим, чтобы я мог отнестись к нему снисходительно. В ту пору я горячо хвалил одни лишь детективы. За то, что они дают мне возможность расслабиться. А вот картины Тарковского я похваливал снисходительно. При этом намекая, что Тарковский лет шесть ждет от меня сценария. Из кино мы направились в Дом литераторов. Я был уверен, что встречу какую-нибудь знаменитость. Можно было рассчитывать на дружеское приветствие Горышина. На пьяные объятия Вольфа. На беглый разговор с Ефимовым или Конецким. Ведь я был так называемым молодым писателем. И даже Гранин знал меня в лицо. Когда-то в Ленинграде было много знаменитостей. Например, Чуковский, Олейников, Зощенко, Хармс и так далее. После войны их стало гораздо меньше. Одних за что-то расстреляли, другие переехали в Москву… Мы поднялись в ресторан. Заказали вино, бутерброды, пирожные. Я собирался заказать омлет, но передумал. Старший брат всегда говорил мне: «Ты не умеешь есть цветную пищу». Деньги я пересчитал, не вынимая руку из кармана. В зале было пусто. Только у дверей сидел орденоносец Решетов, читая книгу. По тому, как он увлекся, было видно, что это его собственный роман. Я мог бы поспорить, что роман называется — «Иду к вам, люди!». Мы выпили. Я рассказал три случая из жизни Евтушенко, которые произошли буквально на моих глазах. А знаменитости все не появлялись. Хотя посетителей становилось все больше. К окну направился, скрипя протезом, беллетрист Горянский. У стойки бара расположились поэты Чикин и Штейнберг. Чикин говорил: — Лучше всего, Боря, тебе удаются философские отступления. — А тебе, Дима, внутренние монологи, — реагировал Штейнберг… К знаменитостям Чикин и Штейнберг не принадлежали. Горянский был известен тем, что задушил охранника в немецком концентрационном лагере. Мимо прошел довольно известный критик Халупович. Он долго разглядывал меня, потом сказал: — Извините, я принял вас за Леву Мелиндера… Мы заказали двести граммов коньяка. Денег оставалось мало, а знаменитостей все не было. Видно, Елена Борисовна так и не узнает, что я многообещающий литератор. И тут в ресторан заглянул писатель Данчковский. С известными оговорками его можно было назвать знаменитостью. Когда-то в Ленинград приехали двое братьев из Шклова. Звали братьев — Савелий и Леонид Данчиковские. Они начали пробовать себя в литературе. Сочиняли песенки, куплеты, интермедии. Сначала писали вдвоем. Потом — каждый в отдельности. Через год их пути разошлись еще более кардинально. Младший брат решил укоротить свою фамилию. Теперь он подписывался — Данч. Но при этом оставался евреем. Старший поступил иначе. Он тоже укоротил свою фамилию, выбросив единственную букву — «И». Теперь он подписывался — Данчковский. Зато из еврея стал обрусевшим поляком. Постепенно между братьями возникла национальная рознь. Они то и дело ссорились на расовой почве. — Оборотень, — кричал Леонид, — золоторотец, пьяный гой! — Заткнись, жидовская морда! — отвечал Савелий. Вскоре началась борьба с космополитами. Леонида арестовали. Савелий к этому времени закончил институт марксизма-ленинизма. |